Павел Крусанов - Укус ангела Страница 31

Чёрт знает что! Легкоступов был огорчён – Иван пёр к Богу напролом, как трава, и к тому же держал свои секреты.

– А готовое тело – это, должно быть, я? – сообразил Феликс.

– Верно, – подтвердил генерал. – Когда Каурка невзначай выпала из самолёта…

– Каурка выпала из самолёта? – обернулся в кресле Кошкин.

– Да, князь. Досадный случай. – Иван скорбно кивнул и продолжил: – Так вот, господа, когда Каурка выпала из самолёта, прямо в небе её подхватили ангелы. Но так случилось, что первыми поспели не христианские херувимы, а магометанские малаика. Похоже, в джанне какому-нибудь Селим-бею не достало гурии, и малаика, за ненадобностью выпустив из Каурки крещёную душу, отнесли добычу к берегам Кавсера. Теперь, я полагаю, отменная Кауркина анатомия блаженствует в садах джанну, и, как у прочих гурий, на груди Каурки сияет имя Аллаха рядом с именем её праведного супруга.

– Постой… – Феликс оторопело сморгнул. – О чём ты, в самом деле? Что за фантазии? А как же её письма из Царьграда? Она уверяет, что живёт в гареме какого-то турецкого кухмистера…

– Эти письма диктовал я, – признался Легкоступов. – На Мастерской есть один гадальный салон… Гадалка копирует любой почерк, но вот беда – к сорока годам не обзавелась собственным.

– Что значит – фантазии? – Недоверие князя огорчило генерала. – Я сам видел этих ангелов. Я всегда их вижу – нужно только найти верный ракурс. Кто его найдёт, от того уже ничто не скроется, и глаза его узрят наконец, как прошлое отслаивается от настоящего, точно старые обои.

– Да, но после таких историй прошлое становится не менее туманным, чем будущее.

– Будущее – вещь нежная и скоротечная. Оглянуться не успеешь, как оно провоняет, – заверил князя генерал. – Однако, прошу выслушать меня до конца.

И Некитаев рассказал, как душа Каурки, привлечённая сиянием ран в кожуре пространств, которые нанесли спецы по делам тонких миров, с полудюжиной других неприкаянных душ объявилась в доме на Елагином. Тени слетелись чем-нибудь поживиться, словно грачи на пашню, но Кауркина душа сквозь пелену нездешнего забвения узнала генерала и воспылала местью. Обычно эти призраки безвредны, да и Некитаев был защищён талисманом и заговорами, но тем не менее яростная тень могла вносить разлад в труды чернокнижников, примером которого служил обросший колючками лопарь Лемпо. К тому же, вздумай она воплотиться в чьём-то обездушенном теле, она, пожалуй, могла бы стать действительно опасной. Поэтому Кауркин дух решили изловить. Бадняк заманил призрака в свинцовый тюбик, из каких давят краску на разную живопись, и теперь ему своею волей было оттуда не выбраться.

– Бадняк вложит в тебя Кауркину душу и ты станешь совершенным, – обрадовал князя Иван. – Как Адам Кадмон, ты вместишь в себя обе сущности и овладеешь изначальной полнотой. Но, разумеется, услуга за услугу. Надеюсь, роль посредника в моих делах с горним миром тебя не обременит. Не так ли?

– Но я не хочу! – встрепенулся Кошкин, поняв, что генерал не шутит.

Однако было уже поздно. Некитаев спустил на спинке кресла какую-то пружинку, и кресло поймало Феликса в предательский капкан. Князь и сам не сразу понял, что произошло: несколько быстрых щелчков, и его грудь, руки и ноги оказались туго схвачены металлическими путами, а горло стянул выскочивший из подголовника обруч – что-то вроде испанской гарроты. Миг назад он был свободен, а теперь сидел в оковах, как синица в кулаке. На некоторое время Феликс потерял дар речи.

Между тем Бадняк уже извлёк из саквояжа уйму разнообразных вещиц, включая керамический тигелёк со спиртовкой, и теперь хлопотал над язычком голубого пламени.

– Ступай, Прохор, без тебя управились, – велел денщику Некитаев. – Да скажи там, чтобы стол под липы вынесли – как кончим дело, чай в саду пить будем.

Прохор, который звался денщиком лишь по привычке, а на деле был уже в должности ординарца и носил лейтенантские погоны, браво козырнул и вышел.

И тут Кошкин взорвался:

– Извольте прекратить! Я не желаю!..

– Соберись и успокойся, – посоветовал Иван. – Ты не хочешь сравняться с тем, кто дал имена всем Божьим творениям? Извини, я не верю. – Он повернулся к могу: – Ну что ж, приступим.

Бадняк не сдвинулся с места.

– Что-то не так?

– Скажи, – голосом чёрствым, как корка, спросил старый мог, – ведь ты всё равно не позволишь ему остаться тем, кто он есть?

– Разумеется, – кивнул генерал.

– Почему?

– Пустяк, безделка – просто утром, когда мы с князем играли в городки, его рубашка пахла иланг-илангом.

Легкоступов вздрогнул, а между Иваном и могом вновь проскочила молния. «Чушь, – подумал Пётр. – Так это не награда, это – казнь. Он просто хочет извести всех её любовников. Чушь». В груди у него сделалось жарко – когда-то Петруше самому очень этого хотелось, однако теперь он постарался выгрести из сердца все воспоминания, как мёртвых пчёл из гиблого улья.

Бадняк подал генералу фарфоровую воронку с гуттаперчевой гулькой на носике, и тот, двумя пальцами сдавив Феликсу под скулами щёки, заставил князя открыть рот.

– Чудовище! – гневно прошепелявил Кошкин. – Пушть матери, тебя вшкормившей, вечно в аду одну грудь шошёт жаба, а другую жмея!

– Меня выкормила крестьянка-наймичка, – сказал Некитаев и впихнул гульку князю в рот, как кляп.

Воскурив на кофейном столике какой-то фимиам, Бадняк в тишине, нарушаемой лишь мычанием Феликса, взял узкий нож и рассёк Ивану руку. Из раны выступила тёмная кровь. Мог слегка помассировал руку генерала, оживляя ток в жилах, позволил струйке крови стечь в воронку, которая была вставлена Феликсу в глотку, после чего обжёг рану, судя по запаху, чачей и перебинтовал. Затем Бадняк взял со столика свинцовый тюбик и, быстро свинтив крышку, с каким-то тихим заклятием выжал его над воронкой. Из тюбика выскользнуло облачко прозрачного марева, зыбкий невещественный барашек, пульсирующий в каком-то остервенелом ритме и словно бы кричащий, но так, что крик этот слышался животом, а не ушами. Почуяв кровь своего губителя, освобождённая душа Каурки бросилась Феликсу в глотку и он утробно взвыл, будто в кишки его запустили лисёнка. Петруша только однажды слышал такой вой: это было в Царьграде, во время гражданского самосуда над одним курдом, продававшим девственниц-христианок в турецкие гаремы, – ему вырвали язык, отрезали нос и веки, а глаза посыпали солью.

На зажжённой спиртовке стоял тигелёк с медовым расплавом смолы, приготовленной, если верить могу, по рецепту Гермеса Трисмегиста – того самого, что запирал сокровища при помощи магических зеркал, попросту переводя их в отражения, так что в зеркале они существовали, а вернуть их в реальный мир было уже никак невозможно. Разве что опять вызывать трижды великого. Как только глаза князя закатились, вывернувшись на свет налитыми кровью белками, Бадняк сцедил смолу в воронку и запечатал в теле Кошкина Кауркину душу, чтобы она, распознав обман, не смогла выскользнуть наружу. В горле бедняги раздалось клокотание, будто в кастрюле пучило пузырями кашу, и он смолк. За ненадобностью мог выдернул изо рта князя гуттаперчевую гульку. Феликс сидел в роковом капкане и под его человеческой оболочкой шла радикальная реформа: он больше не был прежним Кошкиным, он был куколкой – колыбелью Кошкина нового. Или… уже совсем не Кошкина.