Евгения Белякова - Король-Бродяга (День дурака, час шута) Страница 32

Девочка, разукрашенная, вся в цепочках, браслетах и шелках, недоуменно похлопала ресницами. И только тут я понял, что говорю на родном языке. Я стал, опершись рукой о притолоку; цветные бусы, свисающие на нитях с дверного проема, щекотали лицо и затылок. Сейчас, я отдышусь… сейчас.

И тут меня слегка шибануло. Демоны дери, а ведь я действительно стар.

Минуту я потратил на восстановление дыхания и подсчет.

По всему выходило, что совсем недавно мне исполнилось шестьдесят лет.

Никакого почтенного старца — вместо того, чтобы сидеть у камина, гладя по головке внуков, изредка позволять им играть с моей короной и сетовать на молодежь, я ношусь, как угорелый, по борделям портового города, убиваю людей, схожу с ума и попираю святыни.

Расчудесный возраст!

Девочка тем временем, учуяв наживу, уже вовсю крутилась вокруг меня, гладя пальцами мои щеки. Малютка… ох, малютка…

— Милая, тут должен быть мужчина. Лет двадцати на вид, полный. И пьяный. И кретин, каких свет не видывал — не замечала таких?

Эта нежная серна продажной любви кивнула.

— Да, господин, он лежит в комнате у Зикки. Вас проводить?

Я отодвинул тяжелые занавеси, скрывавшие душную, заваленную подушками комнату. У медного зеркала прихорашивалась красавица лет тридцати; напевая, она расчесывала волосы и не заметила моего появления. Зато я сразу заметил сваленного в углу Пухлика. Растрепанный, залюбленный до обморока, он храпел, почти заглушая пение щедрой своей любовницы. Подозреваю, что первой.

— Фасмик! — я отодрал его от стены и встряхнул, — очнись! Сейчас же!

Он промычал что-то невнятное. Я скрипнул зубами и прошипел:

— Н'хагаш!

Красотка у зеркала оживилась:

— О, я, кажется, слышу знакомое ругательство! Так матерится Шенба, этот сладкий коротышка!

— Передавай ему привет, — раздраженно ответил я из-под пухликовой тушки, которую все-таки умудрился водрузить себе на плечи, — жаль, что мы не встретились, хоть он и обещал.

И тут из-под груды покрывал и подушек в центре комнаты высунулась до боли знакомая голова.

— Ба, приятель! Ты стоишь сейчас аккурат в той позе, когда удобно врезать тебе по яйцам! Но, вижу, ты спешишь — отложим до следующего раза?

Интересно, подумалось мне, я так же мерзок для окружающих, когда шучу? Видимо, да. Но я был не в состоянии сердиться на кого-либо. Я улыбнулся шлюхе, маленькому коку и со всей возможной поспешностью покинул это гостеприимное заведение.

Прыть моя значительно поубавилась, когда я взвалил на себя Мика; он же ни в какую не желал идти сам, валясь на бок при каждой попытке принять вертикальное, естественное положение. Так что я не стал тратить время на невозможное, и просто потащил его к Академии.

Пыхтя и обливаясь потом, я подобрался почти к самым воротам, когда мне вдруг пришло в голову глянуть на башню. Маленькая фигурка наверху как раз устанавливала красный флаг.

Полдень.

— Пы-вы-агр! — рыгнул мне в ухо Пухлик, в котором стены родной Академии, видимо, разбудили некое подобие сознания.

Я поднажал. Осьминог качался предо мной, посмеиваясь и шевеля щупальцами. Подмывало все (а именно, Пухлика) бросить, но мое чертово упрямство опять дало о себе знать. В самую последнюю секунду, когда стражник, удручающе качая головой, прикрывал створки ворот, я поставил Мика на ноги и изо всех сил пнул его, так, что он пролетел эти конечные несколько локтей, как стрела. И скользнул в ворота, словно маслом намазанный. Я же с удивлением наблюдал, как половинки осьминога сходятся вместе; раздался звук 'бом-м-м', и они плотно сомкнулись.

Вот и думайте, кто кретин в этой ситуации. Осьминог? Хотелось бы, но это не так.

Я присел на корточки у стены, окружавшей Академию и ощутил, как ноги буквально отваливаются. Да и руки тоже.

Шестьдесят лет, подумать только. И что я сделал в своей жизни? Уничтожил несколько стран, пойдя на них войной? Спас человечество? Да, я написал пару вполне приличных пьес. И все? В голове у меня копошились горькие и мелкие мысли. И еще я здорово злился на Мика, до кипения крови, но сил ругаться не было.

Некоторое время спустя я еще сидел под стеной, размышляя о бренности всего окружающего мира. Так никуда и не ушел, и это было хорошо, потому что вскоре я почувствовал затылком взгляд.

Я поднял голову и увидел Аффара, висевшего между зубцов стены. Он торчал наружу почти до половины своего коротенького тельца, и мирно улыбался.

— Я выяснил, что водяные часы сломались, и смотритель вывесил красный флаг на десять минут раньше, чем следовало. — Он трагически изломал брови и покачал головой. — Я нижайше прошу прощения за эту ошибку, и надеюсь, что смогу искупить когда-нибудь свою вину. Была допущена прискорбная халатность. Каюсь, каюсь…

Повисла странная, приторная пауза.

Не дождавшись от меня положенного в такой ситуации вежливого ответа, Глава Кафедры раздраженно прикрикнул:

— Джок, я уже сказал вам все, что следовало. Не изображайте оскорбленного и униженного, это вам не к лицу. Идите обратно, сюда.

Я поднялся с корточек и прищурился на него.

— Скажите, Аффар — как вы забрались наверх?

С такой высоты лица его было толком не разглядеть, но мне показалось, что я увидел намек на немедленное смертоубийство в его глазах. И на то, что оно может произойти прямо здесь, если я не закрою рот.

— Я стою на приставной лестнице. — Со вздохом, больше похожим на рык, признался он. — Теперь вы идете?

— О, да.

Я величаво вплыл в приоткрытые ворота. Как король, возвращающийся с триумфом с войны; как виртуозный актер, сорвавший аплодисменты тысяч людей. С высоко поднятой головой. Стараясь упрятать стыд поглубже. Подумать только, до чего я докатился — жертвую собой ради пьяного полудурка, считающего себя моим другом… И что самое страшное — получаю за это поблажки!

Неделю я не разговаривал с Пухликом; как тот ни унижался, как ни умолял слезно, я хранил ледяное молчание. И даже больше, чем ледяное — кристальное. Стальное.

Ровно неделю. До тех пор, пока не узнал, что водяные часы действительно сломались.

Тогда я обозвал свое отражение в зеркале старым, чванливым идиотом, дал ему по роже и пошел мириться с Пухликом.

Другом.

Мы снова стали общаться, как и раньше, и даже ближе, чем раньше. Он не вспоминал о том случае, когда я спас его от отчисления, а я был благодарен ему за то, что он не обижался на меня за мое дурацкое молчание.

На следующей неделе я сходил в порт, и поспрашивал народ у причалов. Мне сказали, что 'Ласточка' ушла на Острова, откуда родом ее капитан. Когда вернется — неизвестно, ибо была она из судов, живущих удачей, и болталась по Океану и морям, как ей вздумается.