Эрик Ластбадер - Дай-сан Страница 33

Она протянула руку. Оками снял сандалии, Ронин — сапоги. По пружинистому татами они прошли к низкому деревянному столику, не покрытому лаком и без резьбы, расселись вокруг него на полу, скрестив ноги. Две женщины в стеганых халатах принесли дымящийся ароматный чай и рисовое печенье. Где-то, наверное на втором этаже, тихонько потренькивали колокольчики, звук которых напоминал о снежинках, сверкающих в морозном воздухе.

Слева раздвинулось соджи, и к Ронину с Оками вошли три женщины. Все, как одна, были очень юными, с изящными лицами в форме сердечка, черноволосыми и черноглазыми, с алыми округлыми губами. Они приветливо улыбались, шурша шелковыми халатами.

— Не сейчас, Дзуку, — с тоской протянул Оками.

Она кивнула и махнула рукой. Женщины скрылись.

— Тогда чем могу служить? — поинтересовалась она, как только они остались одни.

— Азуки-иро был здесь сегодня?

Дзуку улыбнулась и на мгновение накрыла руку Оками нежной ладошкой.

— Ах ты, мой сладкий. Из всех домов Иошивары ты выбрал именно этот, чтобы спросить об Азуки-иро. — Она засмеялась. — Ты хорошо знаешь куншина, Оками. Да, он здесь был, но пораньше, наверное… да, во второй половине дня. Он не сказал… подожди-ка…

Она подняла руку и позвала негромко, но отчетливо:

— Онджин!

Почти тут же открылось соджи. Женщина в шелковом пепельно-сером халате подошла к столику и опустилась на колени рядом с Дзуку. Она была хрупкого сложения, с такой нежной кожей, что она казалась прозрачной.

Дзуку взяла ее руки в ладони, нежно погладила их.

— Скажи мне, Онджин, когда сегодня куншин был с тобой, не говорил ли он, куда собирался пойти потом?

Онджин бросила быстрый взгляд на двоих мужчин, потом ее темно-карие глаза снова остановились на лице хозяйки.

— Он упомянул Камейдо, госпожа, уже… после.

— Ага. И больше ничего?

Онджин немного подумала, сморщив лоб, но даже эти морщины не портили ее потрясающую красоту.

— Нет, госпожа.

— Хорошо, — Дзуку погладила ее по щеке. — Можешь идти.

Грациозно поднявшись, Онджин удалилась легкой походкой. Когда соджи задвинулось за ней, Дзуку заметила:

— Хороша, верно?

Оками кивнул.

— Если у нас будет время, мы сегодня еще вернемся, чтобы самим убедиться.

Его глаза блестели в неярком свете.

— Я буду рада, Оками.

— Спасибо.

Женщина склонила голову.

— Ваше присутствие делает честь этому заведению.

Они снова вышли на шумную улицу. Оками свернул направо, потом еще раз направо, и они оказались на небольшой рыночной площади. Сразу за площадью начинался сад, протянувшийся примерно на две сотни метров; в основном здесь росли корявые сливы. Среди деревьев виднелись два небольших чайных домика с покатыми крышами и с открытыми стенами со стороны сада, огибавшего их домики полукругом с юга и запада. По саду были разбросаны широкие деревянные скамейки, на которых сидели люди. Большинство из них что-то писали.

— Камейдо — сад литераторов Эйдо, — пояснил Оками. — Сюда приходят поэты и драматурги, чтобы черпать вдохновение от мудрости этих древних слив и чтобы отвлечься от городской суеты.

Оками заговорил с хозяином чайного домика, но тот сам только что появился здесь, а дневная прислуга ушла на ужин. Он предложил им чаю.

Они стояли на ступеньках, попивая чай из фарфоровых чашечек. К ним подошел молодой человек, высокий и худой, с яркими черными глазами и улыбчивым чувственным ртом.

— Вы ищете Азуки-иро? — В его голосе явственно звучали металлические нотки.

Оками кивнул:

— Да.

— Вы — сасори?

Оками, казалось, слегка опешил от такой — слишком прямой — постановки вопроса.

— Вовсе нет.

— Тогда у меня нет причин говорить вам…

— Вы сами к нам подошли.

Молодой человек огляделся с несколько озадаченным видом.

— Да, подошел. Я думал, вы, может быть, захотите послушать стихотворение, которое я…

— Послушать ваше…

Но Ронин сжал руку Оками.

— Я хотел бы послушать стихотворение.

Он отпустил руку буджуна только после того, как почувствовал, что мышцы Оками расслабились под его пальцами.

— Чудесно!

Молодой человек заглянул в листок рисовой бумаги и вскинул голову:

И наступает утро.

Просыпается ворон,

еще усталый.

— Ну как?

— А я еще думал, что я как поэт никуда не гожусь, — буркнул Оками себе под нос.

— Что это означает? — спросил Ронин.

— Я сасори, — сказал молодой человек. — Скоро сасори развернут крылья и отправятся в свой ночной полет, забрав с собой то, что им принадлежит. Больше нам не придется жить на этом маленьком, скудном острове. Скоро богатств хватит на всех жителей Ама-но-мори, буджунов и иноземцев.

— Хватит! — окликнул Оками.

На этот раз Ронин даже и не попытался его остановить. Буджун схватил поэта за грудки. Листок упал на землю.

— Больше я этого слушать не буду. Если вы знаете, где сейчас куншин, вам лучше об этом сказать!

Молодой человек покосился на Ронина, и тот безучастно заметил:

— Думаю, он говорит серьезно. Лучше скажите, вам будет спокойнее.

Поэт перевел взгляд на Оками, который еще сильнее потянул за отвороты его халата. Ткань начинала трещать.

— Сегодня у Асакусы представление ногаку, — выдавил он. — Возможно, там вы его и найдете.

Большой фонарь из промасленной бумаги, качнувшийся на ветру, издал осуждающий звук. Ржанки скрылись за вишневыми деревьями. Верхушка Асакусы уже утонула в лазоревом бархате ночной темноты.

Последние посетители Камейдо скрылись за широкими деревянными дверями алого здания. Мощеный двор опустел.

Оками подошел к Ронину.

— Пора.

Они прошли через двор мимо качающихся вишен.

— Асакуса — самый известный на Ама-но-мори театр ногаку.

— Ногаку — это пьесы? — уточнил Ронин.

— Вроде того.

Они вошли внутрь. Полированная деревянная сцена занимала большую часть пространства. Перед ней, тремя ступеньками ниже, проходила полоса грубого гравия метра три шириной, за которой начинались полированные зрительские ложи с низенькими стенками.

Оками выбрал ложу у центрального прохода, поближе к сцене. Там они и уселись, скрестив ноги.

Оками перегнулся к соседней ложе, пошептался с сидевшим там человеком и сообщил:

— Сегодняшняя ногаку — Хагоромо.

— А что это значит?

— Плащ из перьев.

Театр был полон.

— Он здесь?

Оками повертел головой.

— Пока что-то не видно.

Тонкие пронзительные звуки флейты объявили о начале ногаку. Представление напоминало скорее не пьесу, а стихотворную декламацию. Ведущий актер, наряженный в затейливые парадные одежды, играл женскую роль. Еще на нем был замысловатый парик и маска тончайшей резьбы с нежными чертами небывалой красоты. Ронину сразу вспомнилась Онджин. Второй актер был без маски.