Марина Дяченко - Авантюрист Страница 34

Сколько колодцев было на их пути? Когда, впервые в жизни избитая, она тянулась вслед за размалёванными повозками, под стражей длинных палок и острых взглядов, ещё не веря, что всё случившееся произошло именно с ней?..

Явление черноволосого человека со шпагой вывернуло мир, будто перчатку. Впервые в Аланиной жизни сон о Луаре, Высшем Существе, обернулся сном о Ретанааре Рекотарсе.

И теперь, глядя вслед уходящему жениху, она собиралась терпеливо ждать.

Как улитка в закрытой раковине. Как зерно в холодной земле. До весны.

Дом стоял на болоте.

Проводник остановился на развилке — тропинка раздваивалась змеиным языком, правая половинка вела дальше в лес и казалась достаточно утоптанной, левая сворачивала в сторону и почти терялась в траве.

— Далее не пойду, — сказал проводник шёпотом. — На краю болота станете, ежели хозяин захочет принять — огонёчки пустит, такие, знаете, чтобы не утопнуть… Хоть было как-то, пришёл нехороший человек, с недобрым пришёл, видимо, так хозяин его как раз в трясину и заманул… Только пузыри пошли. Вот.

Я прикрыл глаза.

Как мне это всё опостылело. Колдуны и колдунишки, жабы, крысы, летучие мыши, и каждый из кожи лезет вон, чтобы нагнать страху, и проводник обязательно останавливается на полдороге и авторитетно заявляет: «Дальше не пойду…»

Парнишка получил монету, попробовал на зуб, остался доволен, удалился, то и дело оглядываясь через плечо; я посмотрел на лоскуток неба, проглянувший через сплетение веток, плюнул и пошёл по тропинке налево.

Болото воняло.

Болото смердело, как труп; посреди ровного, чистого, предательски гладкого пространства темнело неуклюжее сооружение на сваях. Я остановился, демонстративно вытащил из кармана чистый платок и закрыл себе нос.

Если только волшебник, угнездившийся посреди трясины, хоть чуточку обидчив — наверняка заведёт меня в топь.

— …Гордый ты.

— Гордый, а к тебе вот припёрся, — возразил я ворчливо.

Старичок вздохнул.

Был он мал, сер, неухожен и волосат; по счастью, в поисках мага я привык не обращать внимания на внешность. Зловещие красавцы в чёрных плащах на поверку оказывались шарлатанами, а седобородые мудрецы — дураками, каких мало; этот же, хоть и почёсывался время от времени, но глаза имел пронзительные, холодные как лёд.

— Припёрся, — повторил он, в третий раз проводя по мне неудобным, как железная гребёнка, взглядом. — Ясно, припрёшься тут, когда висит на тебе… — Он пожал плечами.

Я сглотнул.

Потому что это был первый после Черно маг, определивший, что на мне «висит». Прочие ждали, пока я сам посвящу их в свои проблемы, — и мне с порога становилось ясно, что время и нервы потрачены зря.

— Висит на тебе, — старичок прищурился, — вроде как мешки пустые, пыльные, скверные… Вроде как удавочка на шее. Удавочка со сроком: время придёт — затянется…

— Сними, — сказал я просто.

Старичок прикрыл глаза.

Веки у него были желтоватые, прозрачные, как плёночка; казалось, он продолжает смотреть сквозь кожу.

— Снял бы, да… Не станет у меня силёнок. Другой бы врал да плату требовал, а я прямо скажу — безнадёжное это… дело. Я не возьмусь.

— А вот другой взялся, — сказал я, холодея. — Как думаешь — соврал?

Старичок зябко потёр маленькие тёмные ладони:

— Не скажу… не знаю. Может, и соврал… кто проверит…

— Мне же помирать через полгода, — сказал я зло. — Может, ты бы поднатужился?

Он открыл глаза. Минуту назад они были зелёные, а теперь стали жёлтые, как засахарившийся мёд.

— Нет. Не сдюжу. Надорвался… Давно…

— Тогда подскажи, кто бы взялся?

Старичок молчал.

По тёмной комнате плавал болотный огонь — выхватывая из полутьмы то пустую железную клетку, то мутное железное зеркало, то обломок мельничного жернова, странной прихотью заброшенный в угол ветхой избушки на сваях.

Праздник пронёсся, устилая землю обрывками серпантина и россыпями несвежего конфетти. День Премноголикования, самый яркий, самый любимый горожанами день; дом семейства Соллей остался безучастен ко всеобщему празднованию. Не украшенный, вопреки традиции, цветами и фонариками, тёмный и пустой — слуги отпросились ещё с полудня, — дом молча переждал бурление ликующих толп.

Утром на захламлённых улицах хозяйничал туман. В серой влажной кисее терялся редкий шелест первых утренних метёлок; по направлению к городской площади шагал, тяжело ступая, высокий светловолосый человек. Частью светловолосый, частью седой.

Эгерту Соллю некуда было спешить. Сегодняшний день — тихий, туманный и пустой — нравился ему куда больше, нежели предпраздничная лихорадка либо пьяная суета всеобщего ликования. Занятия в Корпусе начинались сегодня на час позже — незначительное послабление, учитывая, что большинство людей во всём городе станут отдыхать до самого вечера…

У Эгерта Солля был час для неспешной прогулки.

Он долго стоял на горбатом мостике — канал недавно чистили, и вода, прежде цвёлая, пахла теперь свежестью и мокрым камнем. Уплывали вниз жухлые листья; десять лет назад, в такое же туманное утро, Эгерт Солль стоял на этом мосту вместе с сыном.

Каким он был бы сейчас — Луар, которому без малого тридцать?

Эгерт Солль дорого отдал бы, чтобы вернуть те дни.

Ему казалось, что, будь он умней, всё сложилось бы по-другому…

Впрочем, он обманывал себя. Раз в год, стоя на горбатом мостике, он мог позволить себе роскошь самообмана.

Я вернулся за три дня до назначенной свадьбы — осунувшийся, побитый дорогой и, боюсь, не очень-то весёлый с виду; Танталь, похоже, думала, что я вообще не вернусь. Или мне померещилось?..

Во всяком случае, когда она звала Алану, голос её был вполне радостным:

— Скорее, невеста! Ну-ка, кто пришёл?!

По крайней мере, девчонку они пока не потеряли. Девчонка не сбежала в лес, не ушла юнгой на торговом судне и не записалась в разбойники. Что уже неплохо.

Алана, пожалуй, даже похорошела. По-видимому, за её угри серьёзно взялись — во всяком случае, теперь их почти не было видно. В остальном невеста моя оставалась по-прежнему дитя дитем; я чмокнул её в щёку, и щека была всё такая же горячая. Мне показалось, что я вообще никуда не уходил. Только собирался.

Моя комната трогательно соблюдалась в неприкосновенности. И на столе лежали некоторые забытые вещи — в частности, замшевый мешочек, вышитый бисером; служанка, как оказалось, даже почистила его от пыли, стёрла следы моих сапог…

Я запер за собой дверь и тяжело опустился в кресло.