Генри Олди - Сильные. Книга первая. Пленник железной горы Страница 35

Вы как познакомились со своей будущей женой? Лично я — вот так. И не могу сказать, что это была любовь с первого взгляда.

4

Сколько мне лет?

— Иди за мной, — сказал дядя Сарын.

Ну, я и пошел.

Откровенно говоря, никуда идти не хотелось. Во-первых, я устал с дороги. Во-вторых, меня мучил голод. Брюхо аж к спине прилипло! В-третьих, роды тети Сабии и вызов светлой Айысыт утомили меня больше, чем, наверное, и роженицу, и богиню. Сам бы рожал, быстрее бы вышло. А в-четвертых и в-главных…

Я боялся дяди Сарына. Прежнего не боялся нисколечко, а нового — очень-очень. Притворяясь, что это — самая обычная прогулка, мы спустились к озеру. Прошлись берегом, густо заросшим сочной травой, мимо пасущихся лошадей. По воде бежала мелкая рябь, и казалось, что озеро удирает от нас, заодно прихватив с собой берега, тростник, лягушек в тине. Дядя Сарын сорвал с куста веточку багульника, закусил крупными, желтыми — конскими! — зубами. Веточка продержалась недолго, он почти сразу изжевал ее в кашицу. Сорвал другую, повертел в пальцах, сломал.

— Мне так легче, — буркнул он. Муравьи бегали по его векам, выгрызали новые тропы. — Если кто-то рядом. Лучше, когда женщина или ребенок. Тогда быстрее возвращаюсь. Я еще побуду таким, ладно?

— Ладно, — великодушно разрешил я.

Сзади тащился Мюльдюн. Впервые в жизни — ну хорошо, на моей памяти! — брат-силач не топал, сотрясая землю, а плелся нога за ногу. Мюльдюн старался быть поблизости, но ни в коем случае не догонять нас. Если бы он мог стать незаметным — это Мюльдюн-бёгё, ага! — он бы стал. Конечно, подумал я. Мюльдюн не женщина и не ребенок. Я тоже не ребенок! Я — взрослый боотур, гроза Бездны Смерти, но со мной дяде Сарыну легче.

А что, собственно, ему легче? Куда он хочет вернуться?!

Оставив озеро по левую руку, мы свернули к цветущей луговине. За ней открывалось взгорье, лохматившееся по краю темно-зеленой бахромой ельника. Еще выше на зубцах утесов дремало семейство орлов. Сытые, небось, вот и спят. Еще больше, чем набить живот, мне хотелось, чтобы дядя Сарын превратился в молодого насмешника, каким я его помнил по первому знакомству. Будь это в моей воле… Мне хотелось, а дяде Сарыну, судя по всему, ничуточки не хотелось. Будь это в его воле, он остался бы старцем-праотцом на веки вечные. Орал бы на богинь, говорил загадками, гонял муравьев по костяным векам. Нет, иначе — он и остался бы на веки вечные, когда бы не его воля. Она, эта воля, тянула Сарын-тойона обратно, как табунщик тянет на аркане упирающегося жеребца. «Ты не любишь это состояние…» — вспомнил я слова тети Сабии. Уж не знаю, как дядя Сарын, а я его нынешнее состояние точно не любил.

— Скоро уже, — он подслушал мои мысли. — Еще чуточку, да?

Пьяница, вздохнул я. При всем моем куцем жизненном опыте я знал пьяниц. Они смущались своей пагубной страсти, но пили до обморока. Еще один чорон, говорили они. И еще чорончик. И чоронушку. И чоронюшечку. И прикончить бурдючок. И капельку слизнуть, да? Кумыс превращал их в лжецов. Каждый день они клялись, что все, в последний раз, и каждый раз нарушали клятву. А вдруг дядя Сарын тоже упьется до обморока? Рухнет на землю старцем-праотцом, но облика не изменит?

Папа, подумал я. Мой родной папа. А что папа?

— Тебе нравится быть боотуром? — спросил дядя Сарын.

— Я родился боотуром, — ответил я.

И пожал плечами. Получилось не хуже, чем у Мюльдюна.

— Это правда, дружок. Тут тебя не спрашивали: нравится, не нравится… Мы полагали, что в первую очередь вы должны уметь постоять за себя, а всё остальное приложится. Не приложилось, увы. Даже отвалилось, если без дураков. Так нравится или нет? Когда ты сильный, и сила твоя растет? Только честно!

— Нравится.

Я уже говорил вам, что я очень честный?

— Вот и мне нравится. И отцу твоему. И светлой Айысыт, чтоб ей уши багром прочистило! Всем нравится. Понимаешь?

— Нет, — признался я.

— И не надо. Ты, главное, почаще усыхай. Хорошо?

— Ну, я не знаю…

— Да ты вообще ничего не знаешь! — озлился дядя Сарын.

Миг назад в нем отчетливо проступил прежний Сарын-тойон. Веки, и те из костяных сделались кожаными. И вот опять нате-здрасте — вернулся косматый старец, скорый на гнев. Давая мне совет почаще усыхать, дядя Сарын задел в самом себе чувствительную, болезненную до одури струнку — ту, которая пела-звенела, советовала ему, мудрому и властному праотцу: «Не усыхай, Сарынчик! Не усыхай сейчас, а может, и совсем! А что? Обычное дело…»

— Чему тебя учили, балбес? Ничему!

— Ничему, — согласился я.

— А почему?

— А почему?

И правда, почему? Хотелось бы выяснить!

— Пустая работа, дружок — учить человека, который время от времени становится боотуром. Тебе сейчас сколько? Десять? Одиннадцать? Молчи, мне без разницы… А когда ты боотур, тебе сколько? Семь? Пять? Три года?! Чем ты больше, тем ты меньше. Сообразил?

— Шутите? — ухмыльнулся я.

Шутка мне понравилась.

— Разумеется, шучу, — подтвердил он. — Я вообще записной остряк. Выгонит жена, пойду в сказители. Только мы сейчас говорим не обо мне. О тебе мы говорим. Плохой, хороший, убью, не убью. Вот и весь боотур. Не в коня корм, не в мозги наука. Сила есть, ума не надо — мы и не подозревали, что это максима, доминанта, а не просто фигура речи! Я назвал тебя балбесом? Извини, рядом с нами, настоящими балбесами, ты — гений, мыслитель…

Я поразмыслил, обижаться или нет, и решил: не стоит. Глупо обижаться, когда тебя хвалят. Впрочем, не обижаться тоже глупо, когда тебя так хвалят. И я рубанул воздух ладонью:

— А я бы не возражал!

— Насчет чего?

— Насчет науки. На коне скакать — раз! Мечом махать — два! Из лука стрелять — три! Я их просил, а они не учат. Всех учат, а меня — ни в какую! Это потому что я боотур? Ну, балбес, как вы сказали?

Он даже остановился:

— Я сказал? А ты, дружок, вовсе не такой балбес, как я предполагал. Нет, этому тебя не учат по другой причине. Я про скакать, стрелять, махать. Это ты и так умеешь. Это ты умел еще младенцем, — по лицу дяди Сарына пробежала тень: наверное, вспомнил тетю Сабию. — Да что там! Это ты умел еще в утробе матери! Чем ты больше боотур, чем ты младше умом, тем ты лучше машешь и стреляешь! Лупишь и колотишь! Дубасишь, плющишь! Рвешь и мечешь! Зря, что ли, я учу тебя усыхать почаще? Я учу, а ты, будь добр, учись! Иначе дубасить — сколько угодно, а думать — дудки… Тебе в Кузне понравилось?

— Нет, — признался я.

— Никому не нравится. О чем мы с тобой сейчас беседовали?