Грэм Джойс - Там, где кончается волшебство Страница 36

И сразу очутилась в моей уютной берлоге за живой изгородью. От звука приближающихся голосов я окончательно проснулась. Один из них принадлежал Банч Кормелл. Она шагала по тропинке с туго спеленатым младенцем — тем самым, которого я недавно вытащила из ее утробы. Банч выглядела намного лучше, чем в нашу предыдущую встречу; в сопровождении всего семейства она шагала бодро, наверное в Маркет-Харборо или в соседнюю деревню. За ними семенила собака, и я уже было всполошилась, но она, принюхавшись, почему-то решила меня не выдавать. Супруги обсуждали денежные проблемы, а дети не могли поделить тянучки. В итоге разразилась буча, и самый младший — Малькольм — надулся и отстал.

Я наблюдала, как они проходят мимо, так близко, что мне ничего не стоило коснуться их рукой. Но я сидела тихо, как мышь, стараясь не выдать своего присутствия. Оно бы так и осталось незамеченным, если бы не насупившийся Малькольм. В руках он нес громадную палку, которую, видно с досады, решил швырнуть в живую изгородь. Палка упала на куст неподалеку от меня. Чтобы достать ее, малыш перешагнул через канавку, и тут наши глаза встретились.

Он замер, будто понимая: в этом моем состоянии я вижу, что написано в его семилетием сердце, — и я действительно видела. Там был написан только страх.

— Малькольм, догоняй, да поживее. Чего копаешься! — прикрикнул на сына коваль.

Но мальчик не мог сдвинуться с места. Как будто прирос к земле. Освободить его можно было, только закрыв глаза. Так я и сделала. И стала ждать. Прошло немного времени. Потом еще немного. Затем раздался резкий шелестящий звук, как будто птица спорхнула с ветки. Открыв глаза, я обнаружила, что он ушел, а все семейство Кормелл отдалилось уже на приличное расстояние.

Не знаю, рассказал он им об этом происшествии или нет. Но думаю, даже если рассказал, они решили, будто он все выдумал из-за того, что злился. Я тоже злилась — только на себя: по правилам, когда к тебе подходят во время Обращения, глаза надо держать закрытыми. Такие правила, а значит, так тому и быть.

Когда они ушли, все стихло, и так прошло не меньше часа. За это время солнце еще немного поднялось, а мимо нетвердой походкой прошагал знакомый фермер. Он широко раскидывал ноги при ходьбе и что-то бормотал себе под нос. На этот раз я не забыла закрыть глаза, и он меня не увидел. Потом наступила тишина.

Около полудня случилось нечто примечательное. Безмолвие сменилось беззвучием, а солнце — с почти ощутимым приглушенным металлическим щелчком, как при поломке механизма, — вошло в зенит. Теперь оно смотрелось как нарисованное на холсте. В нем был и цвет, и свет, но не было фактуры.

И тут я их услышала. Сначала еле-еле. Пигалицы или, как Мамочка их называла, чибисы крикнули только пару раз. Они были ужасно далеко, в другом измерении или в глубинах памяти. «Чиибис!» Скорее иллюзия, чем крик. Но Мамочка сказала бы: послушай, они кричат: «Держись!» Потом на смену крикам явился новый звук, и приближался он очень быстро.

Едва заметная вибрация воздуха. Еле различимый шепоток, идущий с неба. Шелест, трепет, освобождение, и наконец, как будто в синем небе раскрылось крохотное оконце, из него посыпалась гигантская стая чибисов, сотня за сотней фигурно ныряющих вниз, выстраивающихся в длинную витую ленту из черных точек. Кожа моя пылала, она горела и пылала, а чибисы обмахивали ее, пикируя над изгородью. И на секунду я подумала: неужто вот оно? Неужто чибис? Но потом я вспомнила, как Джудит говорила, что сначала являются герольды, предвестники, указывающие дорогу.

Они резвились в потоках воздуха. Крик чибисов пронзал лазоревое небо; они вертелись и кружились длинной раскручивающейся лентой, гуляющей по небу, как хвост воздушного змея, то падая, то вновь взмывая; и это было так божественно красиво, что хотелось плакать. То тут, то там по несколько пичуг отбивались от стаи, чтобы присесть на поле в нескольких футах от меня, а потом взлететь, снова вернувшись в строй.

Так продолжалось довольно долго. Они испытывали себя и воздушные потоки, взмывая выше и выше, ныряя вниз и окружая меня; выдумывали новые рисунки, пока я наконец не догадалась: они пытаются мне что-то показать. Фигуры менялись, перекручивались, истончались и утолщались. Похоже, птицы экспериментировали с формами, и тут я поняла. Невероятно.

Я потерялась в ощущениях. Гвалт птиц входил мне в уши, словно шепот, складывавшийся в воздухе в причудливые формы, в алфавит, который мне предстояло разгадать. Эти пичуги, тысячи чибисов, пытались передать мне слово. Они писали в небе, только с помощью звуков. Сначала их алфавит мне не давался. Он был похож на руны со старинных украшений или на загогулины с заморских марок, вытисненные на крыльях ветра и бьющие по мне, как азбука Морзе. Но вскоре звуки помирились и сложились, повиснув в воздухе, в короткое послание. Я посмотрела в пронизанную солнцем синеву. Каким-то чудом из тысяч черненьких веснушек сложилось одно-единственное слово, одновременно вышитое в небе и сказанное слабым Мамочкиным голосом, и это слово было: «Слушай!»

В ту же секунду гигантская стая чибисов вспорхнула, развернулась и будто всосалась вверх, в то же маленькое оконце, сквозь которое явилась. Они исчезли. Осталась только неестественная тишина. Да ощущение, что рядом кто-то есть.

Надо признаться, я сомневалась, что именно окажется моим. Хотя оно со мною даже разговаривало — в саду у Кормеллов. А если б я тогда к ним не пошла? Если бы Уильям не открыл мне заранее? Я никогда не знала, что было у Мамочки, поскольку она мне не рассказывала. Но у меня могло быть только это.

Рядом со мной сидел заяц. Откуда он взялся, оставалось загадкой, но вид у него был, словно он там уже целую вечность. Заяц был крупный. Примерно три фута от хвоста до кончиков ушей. Со мной, сложившейся на корточках вдвое, он был почти одного роста. Сидел он ровно, опершись на мощные задние лапы, прядал ушами; он отдыхал, но был готов сорваться по малейшему сигналу; подрагивал в предчувствии, что в следующий миг все может измениться.

Я затаила дыхание, боясь его спугнуть. До сей поры он даже не удосужился посмотреть на меня, но тут мягко развернулся, и я почувствовала, как что-то приятно щекочет у меня в голове.

Тут заяц заговорил.

Он говорил не ртом — просто фиксировал на мне свой взгляд и вшептывал слова мне в мозг скорее как намеки. Чем больше он шептал, тем ощутимее была щекотка.

Видно, я снова выпала из времени, поскольку щекотка переродилось в осознание, что кто-то гладит мою бритую голову. Открыв глаза, я обнаружила, что надо мной склонилась Джудит. Не знаю уж, что следовало за чем, но Чез к тому моменту уже ушел.

Оказывается, Джудит протирала мне голову и шею влажной тряпкой. Она ее сложила и промокнула что-то под глазами.

— Надеюсь, это слезы радости, Осока, — молвила она.

— Обыкновенные слезы, — сказала я или подумала, что сказала.

Я удивилась, что ко мне вернулся дар речи. Однако когда я попыталась заговорить опять, то ничего не вышло. Мне удалось лишь облизать сухие губы. Джудит дала мне воды, я сделала несколько глотков.

Джудит взглянула на наручные часы. Потом на дверь. Задумчиво посмотрела на меня, как будто взвешивая.

— Мне нужно будет уйти, — сказала она. — По делу.

Я попыталась выжать хоть какой-нибудь звук, чтобы задержать ее. Мне не хотелось оставаться одной.

— Я ненадолго. Дверь закрою, так что ты не волнуйся.

Она ушла, а дверь, как обещала, заперла. Я слышала, как брякнул камень, под который она спрятала ключ. Тогда я закрыла глаза.

Заяц поведал мне, как устроен мир. Рассказ получился длинным. Он объяснил, что трещины между мирами образовались, когда собака впервые погналась за зайцем по полю, и зайцу некуда было деться, кроме как сигануть в другой мир; он объяснил, что, если бы не зайцы, присматривающие за тем, чтобы трещины оставались открытыми, мы не могли бы путешествовать между мирами. Заяц предупредил меня, что некоторые животные, птицы и даже люди имеют наглость утверждать, что это их виды создали трещины, и приглядывают за ними, хотя, конечно, это были зайцы. Он мне напомнил, что зайцы способны к зачатию во время беременности. Вот тебе и неопровержимое доказательство, сказал заяц: ведь это стало возможным, когда самый первый заяц впервые находился в двух мирах одновременно.

Оказывается — а я и не заметила, — пока говорил, он рос. А может, это я скукоживалась. Во всяком случае, скоро одежда на мне повисла и ростом я стала с маленькую девочку — годовалую, ну, самое большее двухгодовалую. Я вылезла из взрослой одежды. Мне очень нравилось быть голой. Я встала и залепетала. Заяц по-прежнему смотрел на меня не отрываясь. Теперь животное казалось просто гигантским.

Запах заячьей шерсти заполнил собою все пространство, но не казался неприятным. Я потянулась погладить шерстку, но заяц вздрогнул и отпрянул — терпимо, но явно без желания, чтобы его трогали. Он продолжал рассказывать.