Оксана Панкеева - О пользе проклятий Страница 38

Потом Кантор вспомнил про Ольгу и забеспокоился, что так и не успеет с ней поговорить, но девушка все же пришла. Возникла на пороге, как привидение в больничном халате, бледная до зелени, ужасно смущенная. Молча присела на стул и одарила сочувственным взглядом. Святая женщина, честное слово! Это кто кому должен сочувствовать?

— Как ты? — неловко опустив глаза, спросила она.

— Уже хорошо, — ответил Кантор и подвинулся. — Садись поближе.

Она пересела на кровать и снова сочувственно на него посмотрела. Видно, не нашла что еще сказать. Поправила халат, хотя это было и не нужно, и бесполезно. Во-первых, ничего предосудительнее ключиц из-под него не виднелось, а, во-вторых, Кантору хватило и этого. Он тут же невольно дорисовал себе все остальное и с тихим ужасом почувствовал, что никакое сотрясение мозга не в состоянии победить его проклятую кобелиную сущность, которая так неожиданно пробудилась от многолетнего сна и, видимо, не собиралась его покидать, поскольку выспалась на много лет вперед. Небо, но не сейчас же! Хоть поговорить бы сначала, как собирался! Объяснить, разобраться… не оставлять ее с обидами и сожалениями, как выразился поэтичный Элмар. Не торопиться, не гнать, тактично выяснить, может ли она вообще взирать на такого горе-любовника без отвращения. А уж потом, как советовал внутренний голос, попытаться что-нибудь исправить… если она позволит. Договориться о встрече, навестить ее… в более подходящем состоянии, чтобы не опозориться повторно… и убедить, что первое впечатление, которое Ольга получила о мужчинах, не соответствует истине.

— Ты-то как? — спросил он.

Она чуть улыбнулась:

— Лучше, чем ты. Не сердись на Элмара, такой уж он… вспыльчивый.

— А еще говорят, что мистралийцы — горячие парни… — тихо засмеялся Кантор и осторожно накрыл ладонью ее руку. Не убрала — может, все не так плохо… — А ты не сердись на меня. И ради всего святого, больше так не делай. Ни один мужчина того не стоит.

— Вот еще! Ты тут вовсе ни при чем, так что не льсти себе.

— Не буду, — согласился Кантор. — А в чем тогда дело? Объясни.

— Да не хочу я ничего рассказывать. То Жак пристал, теперь ты… Надоело всем и каждому жаловаться. Тем более что это все равно бесполезные разговоры.

— Вовсе нет, — возразил Кантор. — Не нужно пересказывать то, что ты рассказала Жаку. Мы оба знаем, как все было на самом деле. Вот и скажи, что я напился, как свинья, накормил тебя наркотиками, затащил в постель, оттрахал в свое удовольствие, даже не подумав, что причиняю тебе боль. А кроме того, я еще и смылся, даже не сказав тебе «спасибо» за прекрасную ночь. Но это исключительно по причине похмелья.

— Ах, как же это недостойно! — тихо прыснула Ольга. Потом, спохватившись, пояснила: — Это Элмар всегда, как отмочит чего-то спьяну, вот так раскаивается. Как вы с ним похожи. Это потому, что вы оба воины или ты все-таки тоже принц?

— Я тебя не обманывал. Никакой я не принц. И разве я неправду сказал?

— Ну, это зависит от восприятия. Напились мы с тобой вместе, наркотики ты в меня силком не запихивал и фиг бы затащил меня в постель, если б я сама не хотела. И вовсе это не так больно, как рассказывают, особенно под таким «наркозом». А вот «спасибо» мог бы и сказать, это единственное, что действительно правда. Если тебе так понравилось, как ты говоришь.

— Спасибо, — серьезно сказал Кантор. — И все?

— На здоровье. А что еще может быть?

— Больше ты на меня ни за что не обижаешься?

— Да нет, с чего ты взял?

— В общем, было за что… — Он не стал договаривать, поняв, что она действительно не поняла, в чем причина его раскаяния. Ну откуда она могла знать, как это должно быть… как это бывает… иначе? Это он, старый опытный ходок по дамам, лежит теперь и страдает, не зная, куда деться от стыда, что протаскал девушку всю ночь и не доставил ей никакого удовольствия. Это уязвленное самолюбие напоминает ежеминутно, что он не прав, что облажался, потерял квалификацию и все такое. А она даже не поняла, что именно было не так, решила, что так и должно быть… — Знаешь что, раз уж ты на меня больше не сердишься, ложись рядом, поболтаем лежа. Я так хочу тебя обнять, а вставать боюсь. Ты не против? Если после той ночи больше не желаешь иметь со мной дела, скажи, я пойму.

Она молча скользнула под одеяло и пристроилась рядом. Кантор обрадованно обнял ее и легонько прижал к себе, стараясь не слишком резко вздрагивать, чтобы не напугать раньше времени.

— Ты сейчас… какой? — спросила она. — Обычный?

— Наверное. Не может же колдовство длиться так долго.

— Мрачный неразговорчивый тип?

— Он самый, — засмеялся Кантор. — А что, не похоже?

— Не очень. Ты меня разыграл?

— Нет. Я правда такой. Просто очень рад тебе. Страшно подумать, что мы могли никогда больше не увидеться. И как тебя угораздило?.. Если не из-за меня, тогда почему? Что случилось? Может, все-таки расскажешь?

Ольга вздохнула и начала рассказывать. О беспросветности жизни, о вечной тоске, о своем одиночестве и бессмысленности существования. О том, как ее достало все на свете и как редко что-либо меняется. О том, что чужой мир, который поначалу казался сказкой, со временем стал до боли похож на родной. О том, как часто ей хочется плакать без причины, и о своих стихах. О том, как она однажды напилась сама с собой у зеркала, что уже не раз сидела за столом с пистолетом в руках, но так и не решилась. И, наконец, о том, как однажды случилось нечто совершенно безумное и волшебное — хоть раз в жизни мужчина, который ей понравился, оказался свободен и ответил ей взаимностью, от чего она почему-то решила, что в ее жизни что-то изменится. Как наутро сказка кончилась и все вернулось на свои места…. И как раз в тот момент, когда ей захотелось никогда больше не видеть ни этого мира, ни какого-либо другого, под руку попалась коробочка с шариками, от которых можно умереть быстро и безболезненно, не заляпав всю комнату кровью и мозгами.

Ольга говорила негромко и сбивчиво, не поднимая головы, но при этом не плакала. Она рассказывала, а он слушал, по-прежнему обняв ее и прижав к себе, и вспоминал, как это было у него. Было ведь. Недолго, совсем недолго, но было. И не раз. В камере следственной тюрьмы, когда казалось, что жизнь кончена, и он ничего не сделал только по причине глубокой апатии. В лагере, когда ему показалось, что лучше умереть, чем жить в таком дерьме, и он всерьез подумывал о том, чтобы броситься под вагонетку… и не сделал этого, потому что его очень вовремя разозлили. В горах, когда ему казалось, что после такого унижения жить вообще нельзя, но он был просто не в состоянии что-либо с собой сделать. И наконец в последний раз — здесь, в этой клинике, когда он понял, что с ним произошло, и, опять-таки, подумал, что жить не стоит… и его снова вовремя разозлили… Этот разговор Кантор помнил всегда.