Евгений Филенко - ШЕСТОЙ МОРЯК Страница 38

  — Зачем же ты призвала его? — спросил Бьярки.

  — А затем, — сказала Хейд, — что вряд ли в Медвежьей долине кто-либо захочет обнажить топор в защиту моей жизни, когда к нему подступится конный отряд ирландских ратников.

  — Я бы с радостью, — сказал Бьярки. — Да только где я возьму топор?

  — И где ты возьмешь разумную голову, — сказала Хейд. — Не слишком-то ты похож на человека, готового убивать и умереть. — Тут она снова принялась рвать на себе волосы. — И зачем только я на свет родилась такой дурой? За что мне все эти злоключения, когда я всего только и хочу, что стать ведуньей? За что на меня ополчились небеса и недра? Стоило тащить через два моря эти злосчастные камни, чтобы пустить их в дело и так оплошать!

  — Не стоит сокрушаться, — сказал Бьярки. — Видно, ты никогда не глядела на себя в зеркало, коли считаешь, будто асы были к тебе несправедливы. А я бы только и делал, что сидел и глядел на тебя во все глаза. Потому что вряд ли в этом мире есть хоть что-то, способное лучше утешить мой взор.

  — Фионн[24] знает, что за глупости у тебя в башке в такую минуту! — возмутилась Хейд.

  — И даже он не знает, твой Фионн, — сказал Бьярки, — будь он мудрец из мудрецов. А я так вот что знаю:

   Волосы твои — проволока из червонного золота, которое только слепой способен назвать медью.

   Лоб твой — стена из чистого мрамора, который только неразумный примет за обожженную глину.

   Брови твои  — две тетивы,  выгнувшиеся в ожидании полета стрелы взгляда твоего.

   Один глаз твой — криница голубой воды, сулящая успокоение  души смятенному  путнику. Другой глаз твой — дремлющий омут, зеленой ряской  подернутый, в котором скрываются в облике русалок все обиженные своими женихами невинные девушки.

   Нос твой — покатый выступ над бездонной пропастью, погибель для искателя легких троп к твоему сердцу.

   Губы твои —  врата в пещеру несметных сокровищ, ключ от которых может достаться лишь тому из конунгов, кто осенен покровительством всех асов.

   Уши твои — две морские раковины, осиротевшие без жемчуга.

   Лик твой — отражение солнца в хрустальном пруду ясным днем.

   Шея твоя — столп из драгоценнейшего ясеня, что состоит в прямом родстве с Иггдрасилем, и только ему доверить можно небосвод головы твоей.

   Плечи твои — две долины по краям света, широкие и прохладные.

   Руки твои — коралловые цепи, которые нет желания разрывать.

   Груди твои — два сугроба чистого снега по сторонам нетронутой следами человеческими ложбины.

   Сосцы твои — две ягоды брусники на тех сугробах.

   Живот твой — перина из гагачьего пуха, что даже берсерка убаюкает как младенца.

   Пупок твой — галька в подножии песчаной косы, которую с вожделением облизывал молодой прибой.

   Лоно твое — цветок шиповника среди ржаного поля.

   Бедра твои — дельфины-близнецы, что неразлучны среди волн бескрайних.

   Колени твои — два адамантовых щита на вратах Вальхаллы.

   Икры твои — серебристые лососи, что резвятся в ледяной протоке под весенним солнцем.

   Ноги твои — две прекрасные колонны, на которых зиждится Асгард тела твоего.

   Ступни твои — два корабля, заблудившихся в открытом море, не ведая, что недалек спасительный берег, хотя и скрыт за пеленой дождя...

  — Ну, что молчишь? — спросила Хейд, и Бьярки понял, что все возвышенные слова звучали только для него самого.

  — Я думаю, — сказал он смущенно.

  — Давненько я  не встречала бьёрндальца, который предавался бы этому занятию, — усмехнулась Хейд. — Твой хозяин не в счет, его вообще трудно причислить к какому-нибудь сообществу добрых викингов. Похоже, это он приохотил  тебя к такому пустому времяпрепровождению. И о чем же ты думаешь, Медвежонок? Уж не о том ли, что-де только что огулял саму Хейд Босоногую, чего до тебя никому еще не удавалось, и потому ты всем молодцам молодец?

  — Нет, не о том, — отвечал Бьярки. — Что проку думать о том, что было, когда самое время поразмыслить о том, что будет и что всех нас ждет.

  — Мгахобунабох передал  мне эти камни,  — сказала Хейд, — со строгим наказом пустить их в дело, когда речь пойдет не о моей жизни или смерти, а о том, достанутся ли его книги его преемнику или нет. Почему-то не хотел он их ему передавать. Показалось мне, что этот миг настал, и я вернула в наш мир того, кто заключен был в камнях, а уж ас он или что похуже, о том я не пеклась.

  — Я слыхал, что книги — это такие тяжелые штуковины из скрепленных между собою свитков, в которых хранятся самые умные руны, — сказал Бьярки. — Уж не знаю, какое в том удобство и где взять столько рун. А что записано в тех книгах?

  — Все, что происходило, происходит и произойдет в подлунном мире от начала и до конца времен, — пояснила Хейд. — Вот только язык мне тёмен, да и запутано все нарочно, почище ваших вис.

  — Скажешь тоже, — улыбнулся Бьярки. — Нет у нас в долине настоящих скальдов, оттого и висы наши просты, как овечье блеяние. Разве Хрейн Тёртый сумеет сравниться с Браги Старым или Гуннлаугом Змеиным Языком, не говоря уж об Эгиле, сыне Грима Лысого[25], что бы он о себе ни мнил? И никто здесь отродясь не сложил ни единой саги. Вот уж по ту сторону Медвежего хребта иной раз можно набрести и на настоящего скальда, хотя бы на того же Финнбоги по прозвищу В Душу Мать, и если уж посчастливится застать его трезвым и в добром расположении  духа, то можно услышать настоящую исландскую драпу, а то и сагу!

  — А ты хотел бы, чтобы о тебе сложили сагу? — спросила Хейд.

  — А кто бы не хотел! — горестно вздохнул Бьярки. — Вот только название у той саги будет такое, что овцам на смех: Сага о Бьярки Безродном... Да и какой же подвиг я мог бы совершить, чтобы попасть скальду на язык? Я не викинг, не берсерк, а всего лишь маленький слаф, в руках ничего острее колуна не державший.

  — Ну, может быть, еще совершишь, — успокоила его Хейд.

  — В твоих книгах ничего обо мне не написано? — спросил Бьярки.

  — Там обо всех написано, — сказала Хейд. — Да только ведь никогда не найдешь то, что нужно. А коли найдешь, так не прочтешь.

  — Что проку в таких книгах, которые более непонятны, чем расположение звезд безоблачной ночью? — удивился Бьярки.  — И какие от них могут быть кому-то вред или польза? Отдать их этому ирландскому конунгу, и дело с концом? 

  — Я бы отдала, — вздохнула Хейд. — Да только Мгахобунабох не велел. Что же получается? Он сделал меня тем, кто я есть, отдал мне все самое ценное, что у него было, взял  с меня слово унести и сохранить. А я, не увидев даже, а услыхав о каком-то приблудном конунге, который посягает на кусок, что ему не по зубам и не по мозгам, очертя голову несусь навстречу, чтобы только избавиться от книг — с рук долой?! Так не годится. И пускай я всего лишь женщина, слабая и не слишком умная, но и у меня есть свои представления о чести и достоинстве.