Константин Нормаер - Сезон колдовства Страница 38

Один человек сам по себе не опасен, а вот толпа. Именно так она думает, представляя главный городской собор и бесчисленное число чтецов, клириков и епископов. Стадо баранов — не иначе. По одиночке они почтительны и пыщут святостью во все стороны, но когда соприкасаешься с канонами изнутри… Ей не хочется об этом думать. Может быть потом, но только не сейчас. Сейчас она верит, что ошибается и среди заблудших праведников, найдет хоть один добродушный грешник, который разглядит в ней невинную душу.

Надзиратель подталкивает ее в спину вызывая очередной приступ боли. Закусив губу, она пытается не потерять сознания, когда наступает на опухшую ногу.

Ничего, здесь уже недалеко, — утешает она сама себя. Стерпит как-нибудь.

Хищно скрепят плохо смазанные замки и дверь за ней резко захлопывается. Тут даже стены источают неприкрытую злобу. Лязг, позвякивание, скрежет — любой звук напоминает ей ужасную насмешку судьбы.

Устало прислонившись к ледяной стене, она прислушивается к мерной капели: сегодня мельница начала свой труд немного раньше. Кто-то неподалеку жалобно стонет и отчаянно барабанит в закрытую дверь.

Не выдержал!

Но стоит ли его в этом упрекать, — у каждого свой предел прочности, тем более когда проведешь в здешних подвалах больше месяца.

Вскоре сумасшедшая дробь прекращается. Отчаянье накатывает с новой силой — на этот раз неудержимыми проклятиям, а чуть позже — уже жалкими стенаниями.

Стараясь не обращать внимание на этот акт безысходности, она закрывает уши руками, встает на колени и молится. Сначала тихо, произнося благословенные слова одними губами, а затем все громче и громче.

Распятие она мастерит из двух сухих веточек. Покрепче перетягивает их серой нитью из собственного платья и водружает на воображаемый алтарь — хоть какое-то утешение в этом бескрайнем Мраковом царстве.

В первый день она молится недолго, всего пару коротких минут, но постепенно время проведенное на коленях перед простым прутиком заметно увеличивается. В ночь перед казнью она не сомкнет глаз. Устало повалившись возле самодельного алтаря, пленница умоляет простить своих мучителей.

Перед самым рассветом в камеру приходит священник. Устало зевнув он какое-то время молча стоит в углу, а потом медленно направляется к выходу.

— Вы не отпустите мне грехи? — раздается ему в спину.

Он поворачивается, и уставившись на ее изможденное лицо, удивляется:

— А разве твоей гадкой вере это необходимо?

— Это необходимо любому, кто стоит на краю пропасти. А вера тут совершенно не причем, — ответ вырывается из темноты.

Поразмыслив, он соглашается. Но отнюдь не из-за сострадания, просто его вновь начинает мучать подагра и он решает немного отдохнуть перед тяжелым подъемом по винтовой лестнице.

— Говори, заблудшее дитя, в чем ты видишь свой проступок?

Она устало опускает взгляд, собирается с мыслями.

— Я едва сдерживаю свою ненависть, отец. Раньше у меня не было ничего подобного, но попав сюда…

— Понимаю, — соглашается священник, — святые братья мешают тебе творить черное дело, не так ли? Да, их молитвы довольно сильны, заблудшее дитя.

Она тяжело вздыхает:

— Вовсе нет. То что гложет меня изнутри имеет совсем иную природу. Не знаю, сможет ли кто-либо вынести большие страдания, чем выпали на мою долю. Уж не знаю за что мне все это, но я со смирением принимаю их…

— И в чем же они выражаются? — не понимает исповедник.

— Коридорный насилует меня по пять раз на дню, если конечно предположить, что день здесь начинается с изуверств следователя, а заканчивается пытками беззубого душегуба Ханса, который терзает не только мое тело, но и разум своими похабными стишками. Правда с этим я уже смирилась, святой отец. Боль иногда даже вызывает радость на моих устах. А вот то что происходит ночью, нескорую, порождает во мне лишь ужас. Все дело в голосах… Именно они ранят мою душу кошмарными историями. Ведают мне о том, как навестят моих маленьких дочек. Я стараюсь не слушать… но обрывки фраз все равно доходят до самого сердца. Это ужасно — я о том, что они хотят сделать… какую боль собираются причинить моим милым крошкам. Но я прощаю их всех. Каждую ночь или день… сюда ведь не проникает свет…да и откуда мне знать… Впрочем, это абсолютно неважно. Слышите меня, я молюсь за их души… Плачу, но молюсь… И от этого начинаю ненавидеть себя. С каждым разом все и сильнее и сильнее… — Ее голос становится тише, а вскоре полностью растворяется, оставив после себя лишь тяжелый осадок несправедливости.

Священник внимательно слушает до конца. Хотя видно, что ему неприятна эта лживая исповедь. Но он ни разу не делает ей замечание.

Его пальцы не спеша перебирают потемневшие камушки четок — совершив круг, он откладывает их в сторону, и наконец говорит:

— Я ощущаю боль, заблудшее дитя. И поверь, Всевышний тоже видит твои страдания. Но не он дарует их тебе. Все дело в том, что скрыто у тебя вот здесь, внутри, — он показывает на ее грудь. — Твои страхи и боль исходят именно отсюда. Отрекись от повелителя мрака, покайся в собственных греха, и тогда тебе станет легче… Именно Мрак заставляет твои уста лгать. Мрак — только он делает белое черным, а радужный рассвет окрашивает в серые тона.

— Но я ведь ничего не совершала, это все они… — В отчаянье она пытается избавится от цепей, но все усилия напрасны. Понимая, что даже в исповеди не сможет найти облегчения, ей остается только смириться со своей незавидной участью.

Священник уходит так и не произнеся спасительных слов искупления. Она остается абсолютно одна, наедине со своими страхами и болью, которые породил здешний мрак.

Чуть позже ей предстоит подняться на помост и принять последнюю порцию унижений. Но до этой минуту должно произойти специальное приготовление.

Ее облачают в желтую робу и ведут к стригалю. Он практически вырывает ее волосы с корнем — его ржавый инструмент применим разве что к овцам. Но сегодня она и есть заблудшая овца и лучшего обхождения не заслуживает.

Потом ее оставляют наедине с самой собой. Ненадолго. Всего минут десять, не больше.

Все покидают подвал, который в отличии от ее узницы выглядит как настоящие хоромы. Но главное — отсюда она может видеть солнце. Крохотные лучики пробиваются сквозь толстые прутья решетки. Она и не думала, что так сильно будет скучать по дневному свету.

Вместо молитвы, она приближается к стене и пытается выглянуть наружу, и у нее практически получается это сделать. Встав на цыпочки ей удается разглядеть траву и часть соседних зданий. Но в этот момент ей кто-то мешает. Мужской низкий голос. Неужели время пробежало так быстро? — думает она.