Лев Вершинин - Двое у подножия Вечности Страница 38

— Твоими? Да ведомо ль тебе, отче, что есть Божидар?

От смеха даже и злоба отвалила. Ну что с дурака спрашивать, кроме дури? Ведь не знает же, капли малой не разумеет, куда послан, зачем. А отцы киевские, что — знают? Тож дурни дурнями, посылают по обычаю в Козинец что похуже. Да и то сказать: мудрые на Днепре перемерли давно, а нынешние разве и сами правду ведают?

— Ну-ка, ну! — дразнится боярин. — Что ж есть Божидар?

— Крест, Господом посланный, нерукотворный… — отвечает монах, насторожившись. — Так ведь?

— Так, да не так… — хмыкает воевода. — А хочешь знать, как?

Но и без ответа видно: хочет. Ишь, подался вперед!

— Коли хочешь — пей! Все обскажу!

Аж задрожал Феодосий. И то сказать: в Киеве-то невесть что плели, а монах любопытен — тут уже, почитай, всех переспрашивал, да ведь смерды одно и могут — байки плести, а как оно было на деле — кто ж знает, кроме самого воеводы?

— Да не приемлю ж я зелья! Нутро слабо! — даже обиду забыв, крикнул монах отчаянно. И споткнулся взглядом о лукавый боярский прищур.

— Кто ж не пьет, отче? Все пьют, окромя тех, кто напивается. За иной грешок тебя, мыслю, и расстригли бы вовсе. Ну а ежели заклялся меду не касаться, так один раз — не преступленье, Бог милостив. Выпей — и не утаю, вот те крест.

Вдруг поднес монах чару к губам, понюхал — и скривился. И понял Борис Микулич: а не врет ведь бедолага, и впрямь хмельное поперек нутра. Но — не рвать же затею! Улыбнулся воевода шире прежнего: а ну пей! веселием питейным Русь стоит и вовеки выстоит…

Не дождался монах пощады. Хлебнул — и закашлял, заперхал, будто репьи в горло набились, и опять взглянул с мольбой поверх края чары.

— Пей, отче, пей, — поощрил воевода.

Пришлось чернецу допивать. И долакал, вперемежку с кашлем и перханьем, дохлебал вчистую, до самого дна осушил. Дернул кадыком, щуря веки; передохнул, посмотрел исподлобья, готовый укорить за возможный обман.

— Не слукавил ли, воевода? Грех будет…

— Не будет! — хлопнул ладонью по столу Борис Микулич, пресекая глупое подозренье. — Все скажу, без обмана. Но сначала ответь: тебя ведь, сюда ссылая… иль посылая, нехай так… как научали? Мол, идол был поганский, а угодники древние, Анания с Фомой, вынесли оного из лесов, чем веру дикарскую пресекли. Так?

— Так.

— Ладно. А еще учили, что княжьей волею да владычным согласием крест был из того камня вырублен. Так?

— Так.

— Дале пошли. Сказывали тебе, что в наказанье посылают… да тихо ты! не спрашиваю ж за что… но наказанье было?

— Было, — опустил очи монах.

— Совсем славно. Теперь смекай: с чего бы это пращурам идола в крест переводить? Отчего не изничтожили, как прочих, в Козьке хотя б не утопили?

— Не ведаю, воевода…

Неотрывно смотрит чернец, словно откровение слушает.

— Ну так ведай!

Почти уж и вышел хмель. Не галясь note 71 больше над монашком, говорит боярин, а пальцы тем временем сами по себе расставляют на доске нескатившиеся тавлейки, черные и белые, без разбору.

— Перво-наперво: не было никаких угодников. Тати были, душегубы, Фомка с Онькой, смертоубийцы. Выбор им дали: на колесо лечь иль подвигом грех искупить, окрестить дичь лесную. Ну, ясно, что выбрали…

…движутся пальцы, шевелятся тавлейки: черная — белая…

— Ан немного и выиграли. Ушли в леса, да и сгинули; в болоте ли утопли иль дикарьем съедены — не ведомо никому. В подвижники, однако, попали… да не в том дело…

Черная — белая, черная — белая…

— Ну вот. В давние времена край сей, почитай, и не словенским был вовсе; нашего языка людей — горстка. А кругом несметно племен: голядь, да мещера, да мурома, да мордва, да всяких прочих изрядно, забытых ныне. У каждого, ясно, свои идолы…

Подровнял малую кучку костяных пешцев, кругом выставил.

— А над идолами у каждого племени — главный, ну как князь у людей…

Выставил рядом с пешцами трех вершников note 72.

— Смекаешь? У мещеры свой бесий полк с воеводою, у муромы — свой, и так у всякого языка лесного. Божидар же — иное. Каменный лик нерукотворный. Откуда взялся, одни волхвы ведали, а может, и они о том врали только. Одно точно: из дальних мест, однако и не там возник. Старцы мещерские на моей памяти еще сказывали: в незнаемом месте с неба пал…

Покрутил в пальцах черного кесаря, поставил к вершникам.

— И был Божидар-идол над главными кумирами наиглавнейшим, как, скажем, князь во Владимире вышний над удельными; все племена жертвы к капищу несли. Силу прямо не являл, но — пока стоял, никакое племя здешнее Христа принять не желало…

Пожал плечами.

— Ну… как пропали Фома с Ананией, так прислали с Киева истинного подвижника, во власянице. Как уж из капища сумел идола унести, никому не ведомо, но — вынес к берегу. А после — и топили Божидара, а он всплыл, и ломали, да не ломался никак, и в землю зарыли — пророс; и по-всякому изводили, да извести не могли. Но главное… — совсем понизил голос воевода. — …Был тот камень на лик похож, безглазый только, а вдруг — крестом обернулся. Не чудо ли?

— Чудо! — откликнулся чернец, благоговея.

— То-то. Тогда и приняли крест племена…

Поведя ладонью, ссыпал Борис Микулич тавлейки в кучу, оставив стоять лишь черного князя. Раскинулся на лавке, потянулся во всю ширь.

— Ну и все вроде. Али спросить чего хочешь?

— А дозволишь?

— А отчего ж нет?

Подтянул монах стулец, навалился на столешницу грудью, пыхнул хмельным духом в воеводские ноздри.

— Нешто не хотели поганые вызволить идола?

— Было такое, — хмыкает Борис Микулич, — да не выгорело; налетали лесные, покуда град строился, а случалось все, как с татарвой… Ну сам же видел!

И понял: нет, не видел. Откуда? Пока бой идет, отцу святому молиться надлежит. Хмыкнул. И пояснил:

— Ну-у… как ворог подходит, так сила у него вроде убывает. Не ходит — ползает; на стены лезет — еле-еле, тоже словно ползком. Бить его — удовольствие одно… даже и стрелы в воздухе ровно замерзают, хоть рукою лови. И ловят!

Оживился.

— Да вот, отче, хоть и ныне! Сам суди, гроза средь зимы — виданное ли дело? Знаменье, никак иначе…

— То так! — согласно кивает чернец. И — жадно:

— А еще?

— Что еще? Ну, было, при прадеде моем: приходили волхвы из лесу, дикие, как корой поросшие, и не уязвить их было ни мечу, ни стреле. Кто пытался, того скручивало…

— Как?

— А так и скручивало! — раздраженно. Нечего о таком спрашивать, да еще во тьме, хоть и предрассветной. И ныне-то, вспомнив дедову байку, ощутил воевода холодный пот на спине.

— Скручивало, и все. Вот, приходили, шептали пред Божидаром, а после… сизым дымом исходили на месте. Ну-у… а как церковь поставили, перестали являться; известно, в церковь нечисти ходу нет.