Генри Олди - Бездна голодных глаз Страница 39

Некросфера стала искажать реальность. Она возводила нестабильность в ранг закона. Она развивалась и…

— Стоп, — оборвал его я, — она не могла развиваться. Для развития нужно стремление к жизни, а в Некросфере ничего подобного не было. Только смерть и предчувствие смерти.

— Ты прав. — Даймон внимательно посмотрел на меня. — Она уперлась в свой потолок, и развитие остановилось. Ад может разрушать, но не созидать — а здесь требовалось именно созидание, пусть даже и созидание самого ада. Но даже вампир способен для поддержания своего мертвого существования брать кровь у живых. Правда, на Земле оставалось слишком мало живых, да и те… Я предполагаю, что Некросфера попыталась позаимствовать стремление к жизни у одушевленных вещей, но результат ее не устроил. И тогда она сформировала Отросток.

Щупальце искаженной реальности протянулось во времени и пространстве — и нащупало, притянуло, вобрало в себя кого-то. Этот кто-то — или эти кто-то — попав в Отросток, обязательно будут стремиться выжить, и Некросфера усилит их тягу к существованию, высосет и сделает своей. Она будет развиваться дальше.

— Чего ты ждешь от меня, Даймон? — тихо спросил я. — Я — скромный бес…

— Нет, — ответил он. — Ты — Пустотник.

Я прислушался. К себе.

— Во мне есть многое, — покачал головой я. — Но Зверя во мне нет.

— Это я — Зверь, — сказал Даймон. — А ты — Отшельник. Клановая линия Оити Мураноскэ — Кали Синг — Эдвард Олди — Гохэн Мияги — Саймон Трейтс — Йон Ли — Анжей Вольски. Анжей Вольски — это ты, Марцелл. Может быть, ты — последний Отшельник. Никто другой не справился бы со Зверем. Никто другой не выдержал бы зова Зала Ржавой подписи. Но в то же время ты — бес. Ты хочешь умереть. Это наш единственный шанс.

Цель вечная движенья миров вселенной — мы.В глазу рассудка ясном зрачок мгновенный — мы.Похож на яркий перстень летящий круг миров.На перстне этом быстром узор нетленный — мы.

…С каждым разом я уходил все глубже и дальше. Те, которые Я — Даймон называл их «перерождениями» — они ссорились, толкались, менялись местами, путая и себя, и меня… Я рождался, болел, дрался, жил, умирал — да, я умирал! — вместо одной, последней личности, отданной за бессмертие, во мне оживали многие, разные — мои… И кружась в их водовороте, я хватался за призывный спасительный шелест Зала Ржавой подписи, выныривал, набирал свежего воздуха и снова уходил в поиск. Все глубже и дальше.

Когда наконец я прорвался, то не сразу понял это. Железная коробка подскочила на ухабе — я сразу вспомнил, что коробку зовут «машина» — руль ударил меня в грудь, ломая ребра, впереди за стеклом мелькнул красный заборчик с изображением землекопа, закричал сидящий рядом мальчишка, и наступила темнота.

Так повторялось много раз. Я чувствовал, что где-то здесь, совсем рядом, есть другой вариант, где руль не крошит кости, где не кричит женщина на заднем сидении, где я успею войти в водителя, успею сказать, помочь… Но машина подпрыгивала на ухабе, и все повторялось снова.

— У тебя комплекс, — сказал однажды Даймон. — Ты слишком хочешь умереть. Собственно, это и делает тебя опасным для Некросферы, но подсознательно ты выбираешь только те варианты реальности своих перерождений, которые заканчиваются гибелью. Когда мы подобрали тебя на плоскогорье Ван-Тхонг…

И он замолчал.

— Знаю, — сказал я, и он вздрогнул. — Я был грязен, безумен, небрит, и в руке у меня была сабля. Я уже вспомнил, Даймон… А вы потом обнаружили тело учителя Ли с отрубленной головой и решили, что его убил я. Кстати, совершенно правильно решили…

— Я не хотел тебе этого говорить, — хрипло сказал Даймон. — Но раз ты сам…

— Я сам. Только Отшельники знают, что когда учитель решает уйти из жизни, то лучший друг или ученик помогает ему. Учитель Ли сделал себе харакири. А я помог ему уйти без мучений. Может быть, я и не был лучшим учеником, но уж во всяком случае — единственным. А теперь давай попробуем еще раз…

И мы попробовали.

Прискакал гонец, привез известия от Кастора об успешных переговорах с Порчеными и переменах в городе. «Потом», — сказал я.

Сообщили о прибытии в Мелх освобожденной лар Леды в сопровождении настороженной Зу Акилы и невесть откуда взявшегося Эль-Зеббии, сияющего и довольного. «Потом», — сказал я.

Передали записку от Фрасимеда. «Нет завтра и вчера — есть сегодня и сейчас».

— Здравствуй, Фрасимед, — сказал я. — Но — потом.

Мы рвались в Отросток. Впервые я понял, что означают жизни Отшельника. Нет, не жизни — жизнь… И железная коробка в седой глуши времен и миров наконец перестала подпрыгивать на ухабе. И мальчишка на сиденьи рядом с водителем болтал без умолку, и женщина сзади листала яркие блестящие страницы, и спал рядом с ней смуглый горбоносый мужчина, похожий на Кастора.

И наконец настал день, когда машина остановилась у красного заборчика с надписью «Объезд», помедлила и стала сворачивать на боковую дорогу. Зал Ржавой подписи возбужденно зашелестел у меня в мозгу, и я понял, почувствовал — вот оно!…

Мы вошли в Отросток.

Книга третья. Вошедшие в Отросток

А мы пошли — за так, за четвертак, за ради Бога,

В обход и напролом,

И просто пылью по лучу…

К каким порогам приведет дорога?

В какую пропасть напоследок прокричу?!

Не везет мне в смерти —

Повезет в любви!…

Из разреза растоптанной нами судьбы

Вырывается рев реактивных турбин…

Явление первое. Андрей

…Серая лента шоссе весело неслась нам навстречу, солнце уверенно плавило асфальт, и ветер, врывавшийся в кабину через открытое ветровое стекло, был горячим, терпким, с привкусом пыли, дороги, пожухлых сосен у обочины, выгоревшего блекло-голубого неба… Отпуском пахло, братцы! Причем самым началом отпуска. Мотор нашего «жигуленка» ровно урчал, я мягко выворачивал руль на поворотах, и вообще все вокруг было до неправдоподобности замечательным.

Виталька увлеченно глядел в окно, время от времени поливая редких прохожих из здоровенного водяного пистолета, хотя подобное варварство было ему строго-настрого запрещено. Сомлевший Арсен, свесив голову набок, сопел на заднем сиденьи, а Нина по третьему разу листала глянцевый журнал с недосягаемыми для нас модами. Ничего, до моря уже рукой подать… К вечеру, пожалуй, доберемся. Каких-нибудь пять-шесть часов, и — да здравствуют дикари!