Башня. Новый Ковчег-2 - Евгения Букреева Страница 39

— А вы, Константин Георгиевич, палку-то не перегибайте, — подал голос молчавший до этого Ледовской. — И намёки ваши бросьте.

— Да уж какие намёки. Я вам прямым текстом говорю.

Сергей Ставицкий снял очки и часто-часто заморгал глазами. Павлу опять стало его жаль. Выпад Величко был направлен не на Ставицкого, это был выпад против него, Павла. Это с его назначением на пост главы Совета, всё пошло наперекосяк.

— Но ведь, Константин Георгиевич, — Ставицкий справился с охватившей его дрожью и даже нашёл в себе силы посмотреть на красного от гнева Величко. — Нельзя забывать, что прежний бюджет рассчитывался исходя из того, что закон об эвтаназии будет действовать, а теперь…

— А что теперь?

— А то теперь, — в разговор вмешался Мельников. — Что нам нужно расширять больницы. Оказывать посильную помощь людям. У нас ещё недостроенный хоспис на пятьдесят четвёртом, и это всё требуется средств. Дополнительных средств.

— Так может вернуть всё назад, а, Павел Григорьевич?

Закравшиеся в голос Величко иезуитские нотки не понравились Павлу. А Мельников просто вскипел.

— Конечно, принимать людоедские законы намного легче, чем помогать людям!

Павел опустил голову.

Четырнадцать лет назад, почти в это же самое время, они обсуждали закон — обсуждали не здесь, а в круглом зале, который находился тремя этажами ниже. И Ледовской тогда присутствовал. И Величко тоже. И ещё девять человек. А всего двенадцать. Двенадцать членов Совета, из которых только трое воздержались, только трое. А остальные проголосовали «за». И, тем не менее, в Башне до сих пор упорно продолжают именовать закон об эвтаназии «Законом Савельева». И с этим тоже не поспоришь. Он его выдвигал, он всех убеждал. Павел помнил презрительный и недоверчивый взгляд Величко, но не только это. Он помнил и другое — помнил, как Константин Георгиевич первым поднял руку «за» во время голосования. Поднял, не глядя на Павла, и вслед за ним, в согласном и молчаливом приговоре вскинули руки ещё восемь человек. Павел был едва ли не последним, кто оторвал ладонь от стола.

Анна тогда уже сказала ему про сына. Про страшный диагноз, подтверждённый двумя скрининг-тестами, и про то, что с этим можно жить, вот только… только как жить? Ему всё казалось, что это какой-то бесконечный кошмар, что в жизни так не бывает, ведь он же всё обдумал, всё рассчитал — ни его, ни его семьи это не должно было коснуться. Но судьба словно ждала, когда он ошибётся, чтобы услужливо подставить ему подножку… Они сидели у него в гостиной — он и Анна. Маленькая Ника возилась с игрушками у его ног, что-то тихонько бормоча себе под нос, а Анна говорила, объясняла, приводила какие-то примеры и доводы. Потом она замолчала, положила свою тёплую ладонь на его руку и крепко сжала.

— Мы же справимся, Паша? — сказала, вопросительно заглядывая ему в глаза.

И он утвердительно кивнул, уже понимая, что обманывает и её, и себя.

Так что ему ли, Павлу, не знать, как легко принимаются людоедские законы. Так легко, что ты ломаешь свою жизнь через хребет. Разом, резко, отчётливо осознавая, что две женщины, занимающие огромное место в твоей жизни, каждая — своё, не поймут и проклянут…

— Это всё лирика, — Павел посмотрел на Мельникова, спокойно, ничем не выдавая своих эмоций. — И так мы ни до чего не договоримся.

— Хорошо, — Мельников, видимо, понял, что переусердствовал. Даже если он не знал всей правды о болезни его сына и настоящих причин смерти его жены, он всё же чувствовал, что от этой темы сейчас лучше уйти, не теребить понапрасну прошлое.

— Хорошо, — снова повторил Мельников. — Если не производственный сектор, раз уж Константин Георгиевич воспринимает всё в штыки. Если другое?

— Нет другого, — тихо сказал Павел.

— А армия? А охрана? Мы сейчас тратим безумное количество денег на их содержание. Вы посмотрите, на всех этажах военных и охраны стало раза в два больше.

Ледовской с интересом посмотрел на Мельникова. Его голубые глаза блеснули холодной сталью.

— Нам действительно нужно столько охраны? — продолжал Мельников. — От кого и что мы охраняем? А?

Вопрос Олега звучал вроде бы резонно, но…

После всех последних событий, от которых Башню до сих пор ещё продолжало трясти, охрану из административного управления передали Ледовскому. Павел считал это правильным, хотя и видел, как Ледовской постепенно, шаг за шагом, перестраивает сформировавшуюся годами систему, потихоньку превращая охрану в ещё одно армейское подразделение. Павел не вмешивался — этот процесс был ему на руку. Но при этом Мельников тоже был отчасти прав, количество военных и охраны заметно увеличилось.

— Алексей Игнатьевич?

— Убрать с этажей лишних людей для меня не проблема, — медленно начал Ледовской. — Но, боюсь, сами жители этих этажей вам, Олег Станиславович, спасибо не скажут. Мы сейчас хоть как-то прижали всех этих мелких дилеров, торговцев краденым и прочей контрабандой. При Литвинове это пышным цветом цвело. А сейчас какой-никакой, но порядок.

— Но нарколабораторию вроде бы ликвидировали, — Мельников вопросительно посмотрел на Ледовского.

— Ну и что? — пожал плечами генерал. — Осталось наверняка нераспроданное, вот его и реализуют. А потом, не стоит забывать — свято место пусто не бывает. А про пойло, которое гонят чуть ли не в каждом отсеке, я вообще молчу.

— Сергей Анатольевич, — повернулся Павел к притихшему Ставицкому. — Финансово, насколько я понимаю, эти криминальные потоки отследить нельзя?

— Нельзя, — на лице Ставицкого появилась привычная виноватая улыбка. — Если бы был только электронный денежный оборот, тогда, конечно. Но от этого в Башне же уже давно отказались.

Это было так, хотя Павел ещё помнил, как в ходу в Башне были электронные деньги. Были магнитные пропуска-карты, на которые зачислялись зарплаты, были компьютеры, планшеты и даже огромные тумбы-терминалы на каждом этаже, через которые при желании можно было провести оплату за частные сделки. Но всё это кануло в лету вместе с устареванием оборудования и истощением запасов. От электроники начали отказываться, ещё когда Павел учился в школе: по всей башне за исключением верхних ярусов электронные замки заменили механическими, компьютеры и планшеты из личного пользования изъяли, магнитные карты остались, но теперь они действовали только как пропуска. И появились бумажные деньги. Условно бумажные, конечно — это был всё тот же пластик, только очень тонкий, хотя его и продолжали упорно именовать бумагой, словом, которое пришло из далёкого допотопного прошлого.

И, конечно, в такой ситуации ни у Ставицкого, ни