Александр Бруссуев - Не от мира сего-3 Страница 39

Буслай даже не защищался, один глаз его заплыл, но вторым он прекрасно увидел момент, когда противник, слегка утомившись от проводимой операции, под названием «шквал», отступил на полшага назад, чтобы набрать воздуху в легкие. В этот миг он прыгнул на Александра, сбивая того с ног и подминая под себя. Князь вертелся под ним ужом, но выползти из-под лива все равно не получалось. Постепенно его движения делались все слабее и слабее, а потом Василий поднялся на ноги, да и слэйвина тоже поднял. Однако ощутить тому твердую поверхность под ногами не позволил — воздел тело недруга над своей головой и пошел к середине моста.

Народ ахнул. Все поняли, что сейчас будет. Коллективный разум толпы безошибочно угадал: через некоторое время Александр улетит с самого высокого пролета. А так как, летать он не умеет, даже несмотря на придуманный для себя высокий титул, то со всей высоты рухнет на лед и, вполне возможно, даже его пробьет. Если и не пробьет, то приложится так, что и костей потом не собрать будет.

— Вася! — вдруг раздался негромкий женский голос. — Что же ты делаешь?

Буслай вздрогнул, будто от удара плетью, и обернулся, все также держа тело князя над головой. К нему подходила невысокая женщина, чьи огромные глаза, казалось, были полны слез. Да так на самом деле и было, потому что одна слеза, большая, словно жемчужина, прокатилась по щеке, оставляя после себя мокрую дорожку. Это была мать Василия, Омельфа Тимофеевна. За ней на досках настила лежал Костя Новоторженин и хватал воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Он выполнил распоряжение Потани буквально, на руках принеся на мост женщину.

— Сынок! — снова сказала Омельфа Тимофеевна. — Оставь этого человека. Ты мне нужен.

Больше всего в жизни Васька не выносил, когда его мать плакала. Это случалось нечасто, оттого и видеть ее слезы ему было мучительно больно.

Какие-то люди перехватили князя, поставили того на ноги, и он, пошатываясь, пошел прочь.

А потом случилась Пасха, которую каждый праздновал, как умел: Ярицслэйв с семьей и челядью — по-своему, в торжественном Богослужении, ливы — по-своему, без помпезности и громких молений. Василий не показывался никому, он чувствовал вину перед семьей Толстого и не знал, как ее искупить. В пасхальную ночь он, проходя мимо храма, где стоял службу ненавистный Александр, подумал:

  «Христос воскрес!» — поют во храме;  Но грустно мне… душа молчит,  Мир полон кровью и слезами,  И этот гимн пред алтарями  Так оскорбительно звучит.  Когда б Он был меж нас и видел,  Чего достиг наш славный век,  Как брата брат возненавидел,  Как опозорен человек,  И если б здесь, в блестящем храме,  «Христос воскрес!» Он услыхал,  Какими б горькими слезами  Перед толпой Он зарыдал![65]

На следующей неделе князя Александра в первый раз выгнали из Новгорода, несмотря на защиту всяких там судей и их подручных. Иначе ливы были готовы поднять слэйвинов на вилы и побросать их всех с единственного нового моста во вспучившийся ледоходом Волхов.

Однако Толстым это сына не вернуло…

13. К чему может привести купание в «святых» источниках

Время лечит, особенно хорошо это получается в молодые годы. Васька так и не получил от изгнанного князя заклад, но гоняться за ним ради денег не стал. Пришло лето, пришли другие заботы. Он прибился к группе бортников, неожиданно увлекшись сбором дикого меда и драками с несознательными медведями. Медведи, все как один, мед свой не собирались уступать без боя, бортники ловили их рогатинами, а пчелы, одинаково едко жалили и тех и других, потому как на самом деле мед был исключительно их собственностью. Это было весело. Даже несмотря на то, что зверь иной раз ломал неудачливого бортника. Что же поделать — издержки специальности.

Затем под осень он ушел на ладье к Валааму на промысел особого валаамского сига. Рыба была очень ценной, ловилась исключительно возле острова, в то время как обычный сиг — по всей Ладоге. А осенью озеро Нево, как его иногда еще величали по библейской традиции, отличалось крайне необузданным норовом: переворачивало лодки взявшейся неизвестно откуда волной, бушевало недельными по протяженности штормами. Так что человеческие жертвы, собранные стихией, считались вполне обычным делом, кому как повезет. Там, на Валааме, Буслай впервые прикоснулся к святым местам, рассматривал камни-следовики, слышал и даже видел по ночам призрачные очертания Дивьих людей, вылезающих под лунный свет по каким-то своим надобностям. На острове Голом, рядом с сиговьим промыслом, он прикоснулся к загадочному камню, «макушке каменной головы», торчащей из-под земли, на котором легко читались, но никак не переводились руны, выбитые кем-то.

— Говорили старики, что это Вяйнямёйнен вырезал их после посещения Антеро Випунена, чтоб не забыть, — сказал самый старый рыбак.

  «Ста словам я научился,  Тысячу узнал заклятий,  Вынес скрытые заклятья  И слова из тайной глуби», — говорил Вяйнямёйнен. [66]

Это Васька помнил, только все равно перевести руны не мог никак.

— Эй, паря, — похлопал его по плечу тот же рыбак. — Не ломай голову понапрасну. Чтобы это прочитать, надо на одном острове в океане побывать, где макушки эти вылезли из земли наружу вместе с головами, да и разошлись потом по всему острову. Так остров и называется Pää-askel[67]. Вот от этого-то и праздник у нас на Земле установился, когда все эти головы оказались, наконец, на своих местах.

— А чего праздновать-то? — удивился Буслай.

— Так посредством их общаться можно, дурья твоя башка. Они ж для того и головы, что воспринимают все и слышат, а потом передают.

— Так с кем общаться-то?

— Да хоть с кем, хоть с Господом, хоть с родственниками за тридевять земель.

На этом старик дальнейшую беседу прекратил, сославшись на занятость, и пошел спать в свой шалаш. Позднее Васька выпытал у этого деда, что кроме ушей Земли, есть еще и Навьи глаза. Ими были медузы, что колыхались в навьей водице, то есть соленой воде моря-океана. Посредством этих тварей этот мир могут видеть с той, навьей стороны.

Тут путина у них подошла к концу, кто остался в живых, привез домой богатый улов, кто потонул — светлая им память.

Метался Васька от одного дела к другому, даже у Магнуса в войске послужить успел, да пресытился дисциплиной и ретировался на свободу. Поэтому-то, к великому неудовольствию матери Омельфы Тимофеевны, он так и не мог найти девицу по своему нраву. Или, быть может, это девицы никак не могли приспособиться к его загадочному характеру.