Инесса Ципоркина - Власть над водами пресными и солеными. Книга 2 Страница 39

— Как поживают твои хомячки? Многих от заворота кишок спас? Хозяева тебе памятник задолжали, малыш: ты в полный рост, обвешанный хомяками! — скрежещет Кащей, подгребая к нашим берегам полюбоваться на привычно-комичную картину: мой могучий племянник, с трудом выдирающийся из потных телес Толстухи. Каждый раз, как эта ходячая липучка цепляется к Герке, Кащей вырастает как из-под земли. Они — не последняя причина отвращения, которое Гера испытывает к писательским сборищам.

Кащей и Толстуха всегда ходят парой. Они друг для друга настолько неаппетитны, что прекрасно спелись и не дают остыть огню садизма, полыхающего в душе у каждого из них. Две пары глаз сканируют всякого, кто окажется поблизости и безошибочно высвечивают слабые места. Жирник атакует физически брезгливых, мучает объятиями и разговорами о натурализме в искусстве. Кащей бьет в то, что человеку дорого. Гадит влет во все потаенные, излюбленные уголки сердца. Гера не раз наблюдал, как они проделывали это со мной. И не раз испытывал отвратительную мощь этих двоих на себе.

— Убери руки! — вдруг произносит Гера. Коротко и деловито. Без болезненно искривленного лица, доставлявшего Толстухе мазохистское наслаждение нежеланностью и садистское ощущение власти над слабым. — Хватит меня лапать. Хочешь поздороваться — скажи с трех шагов "Здрасьте!" и иди дальше. Я твоего имени не называл.

Жирник застывает. Застывает сразу, одним куском, точно замороженная на крюке свиная туша. Она понимает, что лишилась одной из самых любимых своих игрушек. Толстуха привыкла мучить нас, воспитанных людей, терпеливо принимавших ее объятья, ее тошнотные рассуждения, ее гнусного спутника и всю эту омерзительную ауру самовлюбленного уродства, которую она тащит за собой многометровым изгаженным шлейфом.

— А теперь с тобой и с твоими шуточками разберемся, — лениво поворачиваюсь я к Кащею. — Мой племянник не только хомячков, он при случае и медведей лечит. Так что спустить тебя с лестницы ему не составит никакого труда. А при случае и аккуратно покалечить. Ему известна твоя физиология, хорек вонючий. Так что… — я прищуриваюсь, как будто в прицел смотрю, — пшел вон!

Два силуэта — толстый и тощий — растворяются вдали. Все, понесли свою обиду на суд писательской братии. Через полчаса братие и сестрие будут чесать языками, точно орда старых баб на коммунальной кухне.

Здесь не принято говорить собеседнику В ГЛАЗА, что ты о нем думаешь. Шпыняй его, покусывай, притравливай и гнидь. Но не напрямую, боже упаси, это так неинтеллигентно! И все-таки впервые на моей памяти вокруг нас чистый воздух. Я встаю и медленно обвожу глазами зал. Все. В последний раз я здесь. Чтобы писать, мне не нужно видеть и слышать вас, прогнивших насквозь и с наслаждением заражающих гнилью все, что в пределах досягаемости. Больше я не ступлю в эти пределы. Довольно с меня булгаковщины.

Я валялась в ванне, разглядывая серебряные краны и горы перламутровой пены, а их высочество Дубина Тринадцатый изволили планомерно биться головой о трюмо. Хорошо хоть об раму, не о зеркало. Иначе не видать нам удачи ближайшие семь лет. А то и все сорок девять.

— Ты хоть понимаешь, что наделала? — наконец простонал он, оторвавшись от своего увлекательного занятия. — Ты, дьяволица похотливая!

Я лишь усмехаюсь правой половиной рта.

— Вот построй мне эту твою рожу, построй! Доулыбаешься — пристрелю! — ярится его высочество. — Я тут на полгода по твоей милости застрял! Пока чертовы попы расследуют, как дело было, пока замок заново до последнего камушка освятят, пока перестанут зудеть, что надобно настроить церквей-часовен и хер знает чего еще, пока то, пока се… А все ты!

— Все равно твой братец вывихи-ушибы лечит, так что никуда б ты не делся, — равнодушно сообщаю я. — А попы… Поставь их на место сам. Для этого ты здесь. Иначе они страну по ветру пустят. Шарль твой единокровный не мастер их преосвященство осаживать — вот и займись. Сидеть, молчать, бояться — и никаких часовен-расследований.

— Да как же это народу объяснишь? — бурчит Геркулес, сползая по стене на пол и усаживаясь во что-то вроде позы лотоса — видно, успокоиться решил. Карму осветлить. — Был король, был, да весь высох. Внезапно. Под неусыпным взором стражи, охраны, топтунов… — Что, они еще и наблюдали, как я его, гм, употребляла? — передергиваюсь я. — Ну прям нигде от них не скроешься…

— Естественно, весь высший эшелон под персональным наблюдением… был, — качает головой Геркулес. — Этот, которого ты у меня чуть не угробила…

— Чуть? — изумляюсь я. — Так он жив остался?

— А! — отмахивается принц, которому плевать на душевное состояние какого-то филера. — В общем, этот, из твоей комнаты, поседел, но не сдох. И подтвердил, что в замок проник демон. Типичный василиск. А стражник и прослушка обеих спален сообщила: василиск обольстил сначала королевскую наложницу, заворожив ее взглядом, потом родил изо рта демона похоти и осушил, хе, сосуд его величества извращенно-развратным способом, непрестанно меняя обличья и позы. В детали еще углубляться вздумал, онанист! Короче, широко ты погуляла, государство вовек тебя не забудет. Придворные живописцы прямо с предварительного слушания разбежались писать баб с хаерами дыбом верхом на чем попало…

— И замечательно! — с чувством говорю я, вставая из пены, как сильно траченная жизнью Афродита. — За что их величество боролись, на то и напоролись. Сатанист были их величество. Козлу под хвостом на шабаше целовали, небось. Сами на такую кончину нарвались.

— Ты лучше поблагодари меня, что я ведьму твою отмазал! — взвивается Дубина. — Ее ж едва на месте не растерзали, думали, она демона и вызвала!

— Нефиг было думать. Слушать надо было. Ушами. А глазами — глядеть. Арбалет расстрелянный нашли? Нашли. Как она с ним, заряженным, в тайную молельню вперлась, видели? Видели. Выстрел слышали? Слышали. Нечего передергивать. А под моим василисковым взором всё коченеет. Небось, шпион из второй спальни стражу оповещать не побежал.

— Да, побежишь тут, когда мотня до колен свисает! — ржет Геркулес. — Говорят, комнату полдня отмывали. Чуть не взорвался, болезный.

— Экий пугливый…

— Пугли-и-и-ивый! — передразнивает Дубина. — Нечего моих отборных шпионов порочить. Молодой, горячий! Неопытный. Не заметил опасности для королевского здоровья. А когда заметил, был уже очень занят. Все кругом заляпал, до глазка включительно.

Тут до меня доходит. И я, уже завернутая в банное полотенце, со всего размаху плюхаюсь обратно в полную ванну. От смеха.

Солдатские шутки, солдатская жизнь. Как же все знакомо, как же понятно. Грубые методы, грубые нравы, грубое веселье, грубая пища… для мозгов. Мы здесь на переднем крае обороны. Вдвоем отбиваемся от духовенства, от молвы, от смуты, от безвременья и от временщиков. Чтобы не дать ни одной из этих напастей сожрать Геркулесовы владения. Ведь это он здесь истинный хозяин, не рохля Шарль и не орды церковников.