Коммуналка: Добрые соседи (СИ) - Лесина Екатерина Страница 4

— Красотою сыт не будешь, — Ниночка оперлась на стойку и тяжко вздохнула. Обычно, когда она вздыхала, клиенты приходили в волнение: некоторые розовели, некоторые стыдливо будто бы взгляд отводили в сторону, а иные, наоборот, беззастенчиво пялились на несомненные Ниночкины достоинства.

— Я рада, дорогая, что ты понимаешь это, — тетушка, наконец, соизволила улыбнуться, показавши острые мелкие зубки. — И потому я помогу тебе уладить сию… неприятность. В конце концов, никому не позволено бросать тень на репутацию моей семьи.

Сказано это было с немалым пафосом, однако сама-то тетушка сказанному верила.

И Ниночка поспешно кивнула.

— Да и помогать мы друг другу должны…

Помогала тетушка редко и отнюдь не Ниночке, но людям, готовым за помощь немолодой, но весьма даже опытной ведьмы, — даром, что ли, главою местечкового ковена значится — заплатить.

— А потому…

Пронзительный тетушкин взгляд кого другого смутил бы.

Не Ниночку.

Взгляд она выдержала и вновь же ресницами взмахнула, жалея лишь, что не видит себя со стороны.

— …я должна знать, чего ты на самом деле хочешь, — сказала тетушка тихо.

А Ниночка прикусила губу.

Чего она хочет?

Красивой жизни, чтобы не вот здесь, в буфете, улыбаясь всяким там, а чтобы за ручку с супругом, чтобы в шубе до пят и не собачьей, но как минимум из лисы, лучше — чернобурой. Ей бы такая пошла куда больше, чем Севастьяновой, у которой из всех достоинств лишь супруг в горкоме.

Супруг, правда, был неказист.

Но и сама Севастьянова не особо хороша, тоща, длинна и плоскотела.

Ниночка вновь вздохнула, на сей раз куда как искренней.

Вспомнилась не та самая шуба из чернобурки с алым подбоем, шитая, как говорят, в самой Москве и по специальному заказу, но тонкие пальчики, унизанные кольцами.

Серьги.

Браслеты…

Не в них дело, но в той чудесной жизни, которую воплощала в себе Севастьянова с ее шубой, золотом и личным авто, к которому прилагался личный же водитель, он и охранник.

— Мужа, — тихо произнесла Ниночка заветное, и взгляд ее затуманился, появилась в нем давно уж позабытая мечтательность. — Хорошего.

— Красивого? — уточнила тетушка, наблюдавшая с насмешкою.

Но что с нее, ведьмы, взять-то?

— При должности, — Ниночка коснулась пальчиками губ, легонько, осторожно, по самому краюшку, проверяя, не поплыла ли помада, а то ведь станется. — Чтоб квартира и прочее…

— Мужа, стало быть.

Тетушка теперь выглядела задумчивой. А Ниночка кивнула… вот бы Василий Васильевич вдруг овдовел… нет, конечно, разводы не запрещены, но кто его, разведенного, социально ненадежного, при должности-то оставит?

Выговор влепят, как пить дать.

А то и из партии исключить могут. И гастроном отберут, понизят до заведующего, а может и вовсе ушлют куда, в деревеньку, руководить местною лавкой. Нет, в деревню Ниночке категорически не хотелось, даже с мужем.

— Муж — это хорошо, рада, что ты решила образумиться, — тетушка сцепила тонкие пальчики. — Но, надеюсь, ты понимаешь, что своим прежним поведением ты изрядно себя дискредитировала.

Ниночка наморщила носик.

Дискредитировала? А слово-то какое заумное… никого она не кредитировала.

— Ох, дура… на мою-то голову, — тетушка покачала головой. — Кому захочется брать в жены особу, с которой полгорода… гуляло.

— Врут, — сказала Ниночка, не моргнувши и глазом.

Тоже выдумали. Полгорода. И четверти не наберется, если что.

— Авшинников, Терящинский, Бельбятенко, Савоев… — тетушка принялась загибать пальцы. — Или ты думаешь, что они про тебя молчать будут?

— Будут, — Ниночка поморщилась, ее неприятно поразила этакая вдруг тетушкина осведомленность. — У них жены.

— Вот об их женах стоило подумать до того, как ты ноги раздвинула, дурища, — сказано это было незло, даже будто бы с сочувствием, которое, впрочем, задело Ниночку несказанно.

Дурища?

Да она… она, может… она ведь молода и красива. И заслужила иной жизни, не той, что матушку свела в могилу. А тут…

— Тише, — тетушка подняла руки. — Успокойся. Я тебя прекрасно понимаю. Сама такой была. И твоей мамке предлагала уехать, а она не захотела, влюбилась. И что теперь?

Вздохнули на сей раз вдвоем, и так оно по-родственному вышло, что Ниночке почти совестно стало за порченные эклеры. В конце-то концов, у нее и вправду никого, кроме тетушки, из родни не осталось. А что ведьма… так она ж не специально.

— Он письмо написал недавно, — призналась Ниночка вдруг. — Жалуется на жизнь. Денег просит.

— А ты?

— А что я? У меня-то деньги откуда?

Истинная правда. Последние на помаду ушли, а ведь к ней еще тени достать обещали, новомодные, лиловые, и просили-то за них по-божески, всего-то семь рублей.

Может…

Если Василию Васильевичу намекнуть…

— И вправду… — тетушка кивнула.

Ниночкиного отца она недолюбливала со всей глубиной и искренностью ведьминой души, не без оснований полагая, что именно он виноват в смерти Алены, Ниночкиной матушки. Нет, не прямо, но…

…да и женился он скоро, и полгода после похорон не прошло.

Сволочь, в общем.

— Значит так, — тетушка оперлась на стойку обеими руками, потянулась, и на лице ее появилось то выражение, которое заставило Ниночку разом позабыть обо всем, помимо этого вот разговора. Почти обо всем. В зеркальце она все же глянула, убеждаясь, что ни помада не поплыла, ни тушь не осыпалась. И румяна на месте. — О глупостях своих ты забываешь. Понятно?

Ниночка кивнула.

— Больше никаких любовников. Что было, то было. Поговорят и забудут, все ж таки ведьме натуру сложно удержать. Но отныне ты ведешь себя так, подобает девице юной и хорошего воспитания. Этого вот… — тетушка ткнула пальцем в Ниночкин вырез. — Чтобы я больше не видела.

— Но…

— Ведьме не сиськи нужны, а голова, — произнесла она наставительно. А Ниночка выпятила губу. Ведьма? Она, в отличие от тетушки, не ведьма, но название одно… даже до пятого минимального класса едва-едва дотянула.

А жаль…

— Сила — тоже не главное, — тетушка покачала головой. — Сила… это всегда искушение.

Тетушкины пальцы легли на сумочку.

— И опасность, что кто-то решит, будто этой силы у тебя слишком много, — она прикрыла глаза и лицо ее, такое фарфорово-бледное, некрасивое, сделалось еще более некрасивым. И подумалось, что тишайший тетушкин супруг, верно, раскаивается, что некогда, лет этак двадцать тому, решился сделать предложение этакой… тут Ниночка осеклась.

Нет, мысли тетушка не читала, однако обладала острым умом и наблюдательностью. Да и Ниночку знала хорошо.

— Во-первых, лет до тридцати сила только пребывает. Во-вторых, и твоей нынешней вполне хватит, чтобы на зельевара выучиться…

— Зельевара? — Ниночка скривила носик.

Зельеваром становиться ей совершенно не хотелось. И не то, чтобы она учебы боялась, отнюдь. Как ни странно, но именно учеба всегда давалась Ниночке легко, только… зачем?

Чтобы… что?

Варить зелья?

Числиться при какой-нибудь аптеке, целыми днями торчать в душном подвале, маяться, выдавая норму? Портить руки и кожу ядовитыми испарениями? И ради… чего?

— Деточка, — тетушка протянула руку и коснулась Ниночки. — Я когда-то тоже была молода и, как ни странно, красива. Так вот, красота — это ненадолго, особенно ведьмина. Вспомни свою матушку, пусть она силу не использовала, но…

Ниночка прикусила губу и едва сдержалась, чтобы не сплюнуть. Помада оказалась отвратительно горькой.

А матушка… матушка и вправду была собой нехороша. Впрочем, чего уж ждать, если они с тетушкой двойняшками на свет появились. Вот и…

— Это плата за долгую жизнь. И силу. И потому надобно спешить. Не знаю, сколько тебе еще осталось, год или два, или три, если повезет, — тетушка глядела с откровенною жалостью, от которой стало не по себе. Неужто правду говорит?

Или…

Нет, не будет она лгать.

— И однажды ты, глянув в зеркало, поймешь, что твой срок вышел.