Эшли Дьюал - Смертельно безмолвна Страница 4

Я подхожу к краю обрыва, усаживаюсь на сухую землю и выдыхаю. Звучит только мелодия моря, бушующих волн, и никого здесь нет. Как я и хотела.

Папа редко бывает дома. Почти все время рыбачит. Иногда я не вижу его неделями и невероятно скучаю. Они с мамой, словно созданы были для такой непутевой дочери. Даже не знаю, что бы со мной сделали другие родители. Наверно, не вытаскивали из ванной, до верхушки наполненной водой, а топили, в надежде, что их кошмарам придет конец.

Я наблюдаю за грозовыми тучами, скопившимися где-то над горизонтом, и тяжело выдыхаю. Наверно, сегодня будет дождь. Сильный дождь, судя по молниям, сверкающим в темно-синем, бардовом месиве из облаков. Я люблю дождь. Люблю считать капли.

— Ты никогда меня не слушаешь! — Неожиданно взвывает за моей спиной женский голос, и я резко оборачиваюсь. Что это было? Всматриваюсь в кромку леса, настороженно слежу за черными, толстыми стволами и морщусь. — Никогда! — Продолжает вопить голос из глубины леса, и я вдруг понимаю, что кто-то забрался в ту же даль, что и я.

Отлично.

Я изо всех сил стискиваю в пальцах сухую землю, которая в тот же миг царапает до боли ладони, и зажмуриваюсь. Почему. Почему. Пусть они уйдут.

— Чего ты орешь!

— Не трогай меня!

— Ко мне подойти, господи, живо подойди, идиотка!

Слышу, как скрипят зубы, и внезапно ощущаю этот поток ненависти, который смело прорывается сквозь переплетенные, хрустящие ветки. Он врезается мне в спину клинком, и я вдруг думаю, что спрыгнуть с утеса — отличная идея. Спрыгнуть. В воду.

Вода огородит от звуков, обнимет, примет в безмолвие.

— Отвали! Все, иди к черту! Я больше никогда не…

По утесу проносится звонкая пощечина, и я нервно дергаю головой.

Я ненавижу людей.

Ненавижу их поступки, слова. Ненавижу безнаказанность, с которой они вытворяют все, что им угодно. Ненавижу.

— Ну и катись! — Взвывает парень под рыдания, вырывавшиеся изо рта девушки. — Ты ненормальная идиотка, проваливай, давай, иди!

Его голос тонет в свисте ветра, а вот рыдания становятся громче, и тогда я понимаю, что незнакомка, покачиваясь и держась руками за покрасневшее лицо, выбегает ко мне.

На мой утес.

На мое место.

Я смотрю на нее через плечо, а она застывает, впялив в меня стыдливый взгляд. Да, я всегда вижу, когда людям стыдно. За то, кто они есть. За неумение дать сдачи. За горячее неуважение к себе, к своему мнению, к своей жизни. Такие девушки, как она — дымка, они не живут, они плавают и мельтешат перед глазами. От них отмахиваются ладонями, их не воспринимают. Они никому не нужны. Ими пользуются, ею пользуются, пользовались так много раз. Я вижу правду в серых, напухших глазах незнакомки.

Она не убегает, дергаясь от резких вдохов и выдохов, а я поднимаюсь.

В голове щелкает. Будто стрелка часов. Я наклоняю голову, смотрю на девушку, и я понимаю, что она поломана. Ее надо починить. Надо забрать ее боль, отнять ужас, стыд. Я могу это сделать. Но хочу ли я? Нужно ли это?

Неважно. Мои способности никогда не спрашивают разрешения. В какой-то момент я просто перестаю себя контролировать. Я становлюсь совершенно другим человеком.

— Ты плачешь. Я могу это исправить. — Делаю шаг вперед, а позади волны врезаются в скалы с оглушающим треском. — Тебе не будет больно, я обещаю.

Но ей будет больно. И еще много и много раз, потому что она вновь вернется к тому кретину, что ударил ее. Или найдет нового. Она не умеет иначе. Она не вынесет урок, если я избавлю ее от стыда, заберу ненависть, сделаю жизнь проще, но жизнь этого не любит. Не любит быть простой. Поэтому она ударит вновь и гораздо сильнее.

Темноволосая девушка дергается, когда я оказываюсь совсем близко. Но назад я не отступаю. Изучаю пристальным взглядом полопавшиеся сосуды в ее глазах, эти тоненькие нити, что тянутся вокруг радужки воспаленной паутиной. Изучаю отпечаток его руки. Да. Видно даже слишком отчетливо — грубые, толстые полосы на щеке и подбородке.

— Тише, — убаюкиваю я, заметив, как дрогают обветренные губы незнакомки, — тебе станет легче, я лишь прикоснусь рукой, лишь заберу все, что причиняет боль.

Я должна, меня тянет зависимость, доза. Воздух застревает в горле, и я понимаю, что смогу задышать только тогда, когда выполню предназначение, сделаю ее жизнь лучше.

— Тиш-ш-ше.

Я прикладываю ладонь к груди девушки, и невероятная колючая волна врезается в лицо, ополоснув с ног до головы все тело, спина вытягивается, рот распахивается в немом крике, и я гляжу на серое небо широко распахнутыми глазами и чувствую, как сквозь меня проносится поток невыносимой боли, поток унижения и стыда. Колени дергаются, а я стою, стою, даже когда ощущаю слезы на щеках, даже когда хочу сорвать с себя кожу, потому что считаю ее грязной, изношенной. Тиканье часов — ее жизненных часов — вопит в моей голове невыносимо громко. Каждая упавшая слеза, каждый удар, каждый вдох.

Как всегда все заканчивается слишком резко.

Я отлетаю в сторону, прижимаю к груди руку, а незнакомка валится на колени.

Теперь ей будет лучше. Возможно. А вот у меня в груди взвывает невыносимая боль, после которой хочется рыдать во все горло. Я резко встряхиваю волосами, зажмуриваюсь и стискиваю зубы, а она не проходит. Она не исчезает. Я все так же ощущаю себя гнилой.

Она была гнилой. Эта девушка. Я ее починила.

— Н-ненавиж-жу, — шепчут мои губы, и, хромая, я схожу с места.

Это мой утес. Мой! Здесь никого не должно было быть. Слезы градом катятся вниз, а на голову падают дождевые, огромные капли. Я плетусь обратно домой, прижимая к себе руки, продавливая ими живот, но становится только хуже. Я вижу, как эта девушка ревет у себя дома, как ее к полу прижимают мужчины, всегда с разными лицами. Они делали ей так больно, почему она не сопротивлялась, почему терпела.

Я взвываю от очередной боли и врезаюсь в липкий ствол дерева. Прикладываю лоб к коре и начинаю грубо пальцами расцарапывать ее, надеясь, заменить душевные скитания физическими.

Скоро станет легче . Раз, два, три, четыре. Это проходит. Всегда проходит.

Пять, шесть, семь, восемь.

Над головой взрывается молния. Ветер взвывает такой сильный, что деревья тот час наклоняются ниже и скрипят от напряжения. А я горблюсь под тяжестью чужих эмоций.

Иногда я жалею, что не могу прикоснуться к своей груди и забрать свои эмоции. Так ли важно чувствовать? Сейчас люди руководствуются не светлыми ощущениями, а теми, что приносят боль. Сейчас чуждо добро, как справедливость, сейчас ты становишься, даже невольно, обозленным, обиженным, сломленным. Нужно ли это людям?