Макс Далин - Убить некроманта Страница 4

— Невеста — прекрасная Розамунда. Из Края Девяти Озер. Ты уже слышал? Говорят, она увидела мой портрет — и даже обдумывать не стала.

— Ага, — говорю.

Не стала обдумывать. Ну да. Шестая дочь этого бедолаги из Края Девяти Озер. Он себе чуть пупок не развязал, придумывая, что всей этой ораве девиц дать в приданое. Разорился, в долги влез. Король, н-да… Младшенькая, все говорили, хороша, как эльф. А денег у папаши больше нет. И за ней дают клочок земли размером с загон для гусей — три деревни, два села — и серебряные ложечки.

Но наша благородная фамилия за приданым не гонится. Была бы у невесты честь и добродетель. И древность рода.

Дерьма тоже… Еще бы она стала обдумывать. Принц из Междугорья все-таки. Страна небедная, может, при дворе будут три раза в день кормить.

— Поздравляю, — говорю.

— Завидуешь, небось, — говорит. С сердечной улыбкой. — Сравнить прелести Розамунды с костями того дохлого пажа…

И в этот самый миг я вдруг почувствовал, как защита треснула. Смертную боль почувствовал, когда эта трещина пошла по сердцу, по уму, по нервам, по душе, — чуть не заорал, так Дар жег щит Святого Слова. Хотелось корчиться и по полу кататься. Едва стерпел.

И вдруг отпустило.

Я поднял глаза и посмотрел на Людвига. Смотрел и ощущал, как Дар протек через трещину, то-оненькой струйкой. Как черный ручеек влился в братцев мозг, но не разорвал мозг в клочья, нет — собрался где-то внутри, маленькой лужицей, таким стоячим болотцем. Чтобы долго и тихо гнить.

А Людвиг ровно ничего не понял. Понятливость — вообще не наша семейная добродетель. Да ему бы и в голову не могло прийти, что он сейчас сломал мою защиту. И что именно ему нужна эта защита, как воздух. И что мой ошейник — это уже просто побрякушка. Цацка. Как любой его дурацкий перстень.

Он посмотрел мне в глаза — мне казалось, что в них моя смертная злоба горящими буквами выжжена, — и захохотал.

— Что?! Проникся? Ну то-то. Беги, малыш, играй — сейчас портные придут. К этому костюму еще плащ полагается — белый с золотым подбоем, представляешь?

— Очень красиво, — говорю. Еле выдавил из себя. И ушел.

Я сам не знал, и никто не знал, что мой Дар так силен, чтобы проломить каббалу на серебре. А тем более — что я могу наносить раны, которые открываются не сразу. Это уже высшие ступени, многим старцам, высохшим в злодеяниях, не под силу. Но этой мощью меня не Те Самые Силы одарили, это я понял точно.

Это подарок от моих родных и близких. Моя боль, ярость и беззащитность. Все могло быть иначе, но они сами сковали мне меч против них же самих, закалили этот меч и подвесили к моему поясу.

И я им за это даже не благодарен, потому что если бы этого не случилось, на моей душе было бы гораздо меньше шрамов.

Людвиг умирал целую неделю. Смешно, но меня даже в мыслях никто не заподозрил. От меня же одни кости остались за время моего затворничества, на мне же ошейник был со Святым Словом — был меньше, чем ничто.

И потом — меня, как всегда, перестали замечать.

Они возились с Людвигом.

Лейб-медик сначала сказал — похоже на черную оспу. Потом понаблюдал-понаблюдал — нет, скорее, на проказу, но осложненную и нетипичную. И тогда собрали консилиум.

И все эти лейб-медики, просто медики, лекари, знахари, святые отцы кружились вокруг Людвигова ложа, как воронье вокруг падали — черные, хмурые. Обсуждали, советы давали, поили его всякой дрянью…

Ни одного некроманта, конечно, не позвали. Любой некромант сходу сказал бы, в чем дело, — чужая, мол, злоба его убивает. Но кто их слушать будет? От лукавого? И потом — где бы взяли некроманта в таком-то благочестивом государстве. Так что мне ничто не грозило.

Обо мне говорят, что я не знаю жалости… Очередная ложь.

Я не наслаждался, не верьте слухам. Я смотрел на него, на его смазливое личико в язвах, на руки, высохшие, потрескавшиеся, покрытые струпьями, — и меня тошнило. Я бы его добил с облегчением, из сострадания добил бы — по-другому ему нельзя было помочь, — но они-то надеялись, что он выздоровеет…

Ох, если б он меня позвал и попросил смерти! Если бы он понял, хоть перед самым концом! Я бы, наверное, плюнул тогда и на корону, и на власть — я бы отпустил его душу, а сам в монастырь бы ушел. И никогда больше не использовал бы Дар — даже чтобы муху прихлопнуть.

Но так не бывает.

Он смотрел на знахарей бешено и хрипел:

— Быдло тупое! Холуи ленивые! Что, ни один идиот не может придумать, как скорее меня вылечить?! Мне же больно, гады! У меня же невеста! Вам что, все равно, да?!

Ему и в голову не могло прийти, что кому-то может быть все равно. С ним всегда все носились. Да что там — весь белый свет существовал для его удовольствия. Все люди служили ему игрушками. Он никогда не страдал, мой братец Людвиг. Он был здоровый, его никогда не били, ему давали все, что он попросит, — а тут…

О, как его бесило, что Господь Бог его не слушается! Он же просил — дай мне поправиться, ясно просил — а Бог не дает!

Уже перед самым концом он скулил, как щенок:

— Папенька, сделайте что-нибудь! Ну сделайте! Я жить хочу!

И папенька смахивал скупую мужскую слезу, а маменька просто в конвульсиях билась. Но как бы они ни оплакивали его — горе им не мешало ненавидеть меня.

Я же теперь стал наследником. Вот так.

Людвиг мне сказал напоследок:

— Ты, Дольф, сам знаешь — ты в наследные принцы не годишься… Ты — выродок. Но судьба за тебя, будь все неладно, — радуйся давай! Радуйся!

А отец с матерью меня взглядами просто в пол впечатывали. Они тоже так думали, слово в слово. Меня их отвращение к земле гнуло, в узел завязывало, но ненависть распрямила.

Если бы не неделя с Нэдом, они бы меня стоптали в пыль. Но теперь у меня было оружие, хорошее, надежное оружие — и я даже глаз не отводил. И не раскаивался.

Когда Людвига хоронили, я придерживал гробовую пелену и ощущал на себе взгляды двора. И как всегда — принимал к сведению.

В день его похорон как раз собирались устроить помолвку.

Прекрасная Розамунда стояла в сторонке, вся мокрая от слез, вся в черном — как пушистый котеночек, который попал под ливень. Маленькая такая, тоненькая, в свите своей, среди громадных баронов и толстых фрейлин. Все, помню, пожималась — ветрено было, пасмурно, хоть и июнь, — и платочек мусолила.

Кого я всерьез жалел, так это ее. Так хорошо пристроили девчонку — и вот такое разочарование страшное. И какими глазами она смотрела на Людвига в гробу — не передать. Смесь жалости, ужаса, отвращения, нежности — порох такой внутри души. Одна посторонняя искорка — рванет, и сердце разорвет в клочья.

Я думал — ишь, еще не невеста, а уже вдова. Бедняжка.