Джон Толкиен - Лист кисти Ниггля Страница 4

— Не надо было пренебрегать столь многим, — сказал Первый Голос.

— Но он столько раз откликался на Просьбы.

— На малую их часть, при этом выбирал, что полегче, и говорил, что ему мешают. В Архиве много записей с этим словом, вперемешку с жалобами и глупой бранью.

— Это правда. Но ему, бедняге, в самом деле казалось, что ему мешают. И вот еще: он вовсе не надеялся на возмещение, как это многие называют. У нас есть дело Париша, оно поступило позже. Париш был соседом Ниггля и ни разу пальцем не шевельнул ради него, вообще редко выражал благодарность. Но в Архиве не записано, что Ниггль ждал благодарности от Париша. Похоже, он вообще о ней не думал.

— Факт принимается, — сказал Первый Голос. — Но этого мало. Я думаю, что Ниггль просто забывал. Все, что он делал для Париша, он тут же выбрасывал из головы, как досадную помеху: справился — и все.

— Есть еще последняя запись, — сказал Второй Голос. — Поездка в дождь на велосипеде. Я бы это подчеркнул. Ясно, что это самопожертвование. Ниггль догадывался, что теряет последний шанс кончить картину, и подозревал, что Париш тревожится без оснований.

— По-моему, ты слишком заостряешь на этом внимание, — произнес Первый Голос. — Но последнее слово за тобой. Твоя задача — дать фактам лучшее толкование. Иногда они его выдерживают. Что ты предлагаешь?

— Сейчас, по-моему, нужен Мягкий Режим, — сказал Второй Голос.

Нигглю показалось, что он в жизни не слышал ничего более великодушного. Этот Голос произнес «Мягкий Режим», как осыпал богатыми дарами, пригласил на Королевский пир. И вдруг Нигглю стало стыдно. То, что Мягкий Режим назначается ему, потрясло его, и он залился краской в темноте. Будто публично хвалят, когда всем и самому известно, что недостоин. Ниггль прикрыл горящие щеки грубым одеялом.

Наступила тишина. Потом Первый Голос совсем рядом произнес, обращаясь к нему:

— Ты все слышал.

— Да, — сказал Ниггль.

— Ну, что скажешь?

— Расскажите мне о Парише, — попросил Ниггль. — Хотелось бы снова увидеться. Надеюсь, он не очень болен. Вы можете вылечить его ногу? Уж очень она его донимала. И, пожалуйста, не беспокойтесь о нас с ним. Сосед он был очень хороший, я у него дешево покупал прекрасную картошку и сэкономил на этом немало времени.

— Неужели? — сказал Первый Голос. — Рад слышать.

Снова стало тихо. Потом Ниггль услышал, как голоса удаляются.

— Хорошо, согласен, — донесся совсем издалека Первый Голос. — Пусть переходит на следующую станцию. Если хочешь, завтра.

Когда Ниггль проснулся, ставни оказались сняты и каморку заливал солнечный свет. Он встал и обнаружил, что вместо лазаретной одежды ему приготовили другую, удобную. После завтрака Доктор смазал его стертые ладони каким-то бальзамом, и они сразу стали как прежде. Ниггль получил от него несколько полезных советов и бутылочку укрепляющего средства (на случай). Утро еще не кончилось, когда Нигглю дали стакан вина с печеньем и вручили билет.

— Теперь можешь идти на станцию, — сказал Доктор. — Доставщик тебя направит. Прощай.

Ниггль проскользнул в Ворота — и сразу зажмурился от яркого солнца. И еще он ждал, что окажется в большом городе, под стать станции: ничего подобного. Он стоял на вершине гладкого зеленого холма, обдуваемого резким ветром, который, похоже, усиливался. Вокруг никого не было. Крыша станции блестела далеко внизу, под холмом.

Ниггль быстро, но без спешки, сошел с холма на станцию. Доставщик сразу его заметил.

— Сюда! — сказал он и провел Ниггля на платформу, где стоял очень симпатичный дачный поезд: один вагон с паровозиком, чистый, светлый, свежевыкрашенный. Будто это его первый рейс. Даже путь казался новым: рельсы на зеленых подкладках сияли, шпалы под теплым солнцем издавали восхитительный запах свежей смолы. Вагон был пуст.

— Доставщик, куда поезд идет? — спросил Ниггль.

— Кажется, там пока нет названия, — сказал Доставщик. — Но тебе будет хорошо, — и закрыл дверь вагона.

Поезд сразу тронулся. Ниггль откинулся на сиденье. Паровозик, пыхтя, пробирался по узкой ложбине меж высоких зеленых откосов под голубой крышей неба. Прошло, казалось, совсем мало времени, когда паровозик засвистел, лязгнули тормоза, и поезд остановился. Здесь не было ни станции, ни указателей, только один марш ступенек вверх по зеленому откосу. Там, где они кончались, в подстриженной живой изгороди была калитка. У калитки стоял его велосипед — или, во всяком случае, очень похожий, — к рулю была прикручена желтая табличка с надписью «Ниггль» большими черными буквами.

Ниггль толкнул калитку, вскочил на велосипед и покатил вниз с холма под весенним солнышком. Тропинка вскоре пропала, Ниггль ехал прямо по траве, по великолепному густому зеленому дерну, и вместе с тем различал каждую травинку отдельно. Ему казалось, что где-то он уже видел такую траву, не то наяву, не то во сне. Изгибы рельефа тоже были как будто знакомы: вот сейчас будет ровно, а вон там, конечно, начнется подъем. Большая зеленая тень вдруг выросла между ним и солнцем. Ниггль поднял глаза — и свалился с велосипеда.

Перед ним стояло Дерево, его дерево, законченное, если можно так сказать о живом дереве с распускающимися листьями, чьи ветки росли и гнулись на ветру, который Ниггль так часто чувствовал и безуспешно пытался уловить и передать на полотне. Он смотрел на Дерево, широко раскрыв глаза, потом медленно поднял и раскинул руки.

— Это дар! — сказал он.

Слово относилось к искусству и его результату, но употребил его Ниггль в самом буквальном смысле.

Он смотрел и смотрел на Дерево. На нем были все до единого листья, над которыми он когда-то работал; только, пожалуй, не такие, какими он их изобразил, а такие, какими он их вообразил, — даже те, что были в его сознании нераспустившимися почками, и те, которые могли бы туда попасть маленькими почками и распуститься, если бы хватило времени. На них не было никаких отметин, это были просто изумительно совершенные листья, но их можно было читать, как календарь. Некоторые из них — причем самые характерные и законченные образцы Нигглева стиля — были явно созданы им вместе с господином Паришем — иначе не скажешь.

В Дереве гнездились птицы. Удивительные птицы — как они пели! Они спаривались, выводили птенцов, птенцы становились на крыло и с пением улетали в лес — прямо у него на глазах. Теперь стал хорошо виден Лес, он словно разворачивался по обе стороны от Дерева и уходил вдаль. Далеко-далеко поблескивали Горы.

Через некоторое время Ниггль повернулся к Лесу. Не потому, что устал от Дерева, просто он теперь ясно видел его внутренним зрением, чувствовал и знал, как оно растет, даже не глядя в его сторону. Отходя от Дерева, он обнаружил одну странность: Лес, конечно, был Дальним Лесом, но к нему можно было подойти и войти в него, и очарование дальности при этом не пропадало. До сих пор ему не приходилось входить в Даль, чтобы она не становилась ближайшим Окружением. А прогулка по этой местности приобретала особую увлекательность, потому что все время открывались новые дали, за первой — вторая, третья, четвертая Даль, дважды, трижды, четырежды чарующая. Можно было идти и идти, и все было, как один сад или картина (если вам так больше нравится). Да, можно было долго так идти, хотя, вероятно, не до бесконечности. На самом дальнем плане высились Горы. Они все-таки приближались, хоть и медленно. Они, по-видимому, не входили в картину или входили как переходное звено к чему-то еще, проблеск чего-то другого в просветах между деревьями. Там была следующая станция — следующая картина.