Сергей Волков - Владыки Земли Страница 4

Вскоре появились и хозяйки Лысой горы — в пещерку, где стояли Шык, Луня и Зугур, вступили три сгорбленные, седые старухи, одетые в теплые душегрейки и длинные шерстяные юбки и увешанные особыми, бабьими, оберегами.

— Здоровия вам, бабушки! И тебе, Стана, и тебе, Незванна, и тебе, Краса! — низко поклонились путники Седым. Шык, выступив вперед, подал старухам руку, помогая усесться на лавку. Стана, самая сморщенная, седая и горбатая бабуля, к тому же еще и одноглазая, поправив сработанную из светьи гривну на шее, проскрипела:

— И тебе здравия желаю, волхв Шык, что отринул свой посох и свое имя! И Луня тут? Здравствуй, внучек, как подрос-то! Незванна, глянь-кось, каков стал!

Незванна, отложив в сторонку свою клюку, подняла с лица пряди выбеленных временем волос, зыркнула бельмастыми глазами на Луню:

— И верно, Лунька! Отца навестить прибег? Молодец, внучек, молодец! А это ктось? Не знаю я сопроводника твоева, Шыкушка. Хтой-то?

Зугур выступил вперед, поклонился еще раз:

— Не род я, старушки! Зовут меня Зугур, я вагас, сын вождя Зеленого коша.

— А и ладно… — махнула сморщенной рукой Стана, простодушно сказала: — Вагас, так вагас, лишь бы человек был хороший.

— Небось Шык плохого с собой не приведет! — вмешалась в разговор Краса, склонив свой длинный и крючковатый нос с бородавкой на конце к самому уху Станы. Старухи согласно закивали и выжидающе посмотрели на Шыка, мол, чего скажешь, волхв, с чем пожаловал?

— С поклоном мы к вам, бабушки, от всего рода Влеса, от земель наших, от людей. — не спеша начал говорить Шык: — Путь наш долог будет, вот мы в начале вас навестить решили, погостить маленько, ну, и Алконосту поклониться…

— Ай, Шык, вечно ты как вьюн речной! — сердито блеснула единственным глазом из-под клочковатых бровей Стана: — Сроду я от тебя прямого слова не слыхивала, а ведь я тебя еще сосунком помню! В будь закраинную заглянуть хочешь? Так так и говори, а не вертись цмоком на угольях! А про поход ваш мне ведомо. Про тот, из которого вы вернулись недавно. А вот куда нынче идете… То ваше дело! Но перечить воле твоей, Шык, я не буду, да и сестры мои тож. Про великие беды, что мир сострясают, раскалывают его на две части, известно нам, но Алконост ничью сторону не держит, а потому все так будет, как он захочет. Идите за нами, родичи, и ты, пришлый человек Зугур, обогрейтесь, перекусите, чем Род послал, что Яр даровал, а как отдохнете, приходите к Мертвому Омуту, мы с сестрами там вас дожидаться станем…

Старухи, опираясь на клюки, не спешно поднялись, и шаркая ногами, двинулись внутрь горы. Путники отправились следом. Зугур, невольно пригибая голову, недовольно пробормотал что-то про мышиные норы, по которым ему опять приходиться лазить, Шык молчал, задумавшись о чем-то своем, и лишь Луня, радуясь предстоящей встречи с отцом, забежал вперед и принялся выспрашивать у Седых, как он поживает, да не болеет ли…

Неширокая и извилистая нора, по которой шли путники, привела их в Припасную пещеру, оттуда — в Трапезную, оттуда — в Мойню, где тек неглубокий подземный ручей, не замерзавший даже в самые лютые зимы, а уж потом они оказались в Большой пещере, длинном подгорном зале, где жили Седые и все, кто был у них на попечении.

Зал, поделенный деревянными и каменными перегородками на клетушки, отапливался десятком дымных очагов. Клубы черного в полумраке дыма поднимались к неровному, изрядно закопченному каменному потолку и сквознячком утягивались вон, в тайные отдушины и отнорки. В конце Большой пещеры высился деревянный идол, обряженный в вышитое нарядное платье Мокошь, Великая Мать, Прародительница всего живого, главная бабья, а коли подумать, то и вообще главная богиня родов.

Навстречь путникам, приплясывая, гыгыкая и звеня бронзовым бубенцом, бросился дурачок Мизя, из рода Горностая, человечек добрый, ласковый ко всему живому, но в свои сорок зим так и оставшийся по воле богов с разумом полутора годовалого ребетенка.

Мизя любил весь мир, ластился ко всем, а если его отталкивали, обижался и плакал. Дурачка жалели, но в городище Горностаев жить ему было тяжко — поди угляди за блажным. Так Мизя оказался в Лысой горе.

— Ходишь, ходишь, чего ходишь? — приплясывая вокруг Шыка, залепетал Мизя свои присловия, ему лишь одному и понятные, растягивая в улыбке слюнявый рот. Шык вынул из кармана свой шубы ломоть сотового меда, завернутый в бересту, и деревянную колотушку, подал дурачку, улыбнулся:

— Бери, Мизя, светлая твоя головушка!

Мизя радостно захохотал, сунул мед вместе с берестой в рот, и гремя дареной колотушкой, помчался куда-то, влекомый лишь ему одному понятным делом. Луня заметил, как Зугур скривился, вопросительно глянул на вагаса. Тот, помрачнев, пояснил:

— У нас считают, что в ТАКИХ злой демон сидит. Если близко к нему подойти, он на тебя наброситься и тоже ума лишит. У нас ТАКИХ к коню привязывают и в степь того коня гонят…

Луня только вздохнул, сворачивая к знакомой клетушке возле большого валуна — тут жил его отец. Шык с Зугуром лишь поклонились сидящему у очага спиной ко входу человеку и пошли трапезничать, дабы не мешать Луне. Бывает, что одному, без поддержки — лучше…

Луня медленно приблизился к сидящему, протянул руку, дотронулся до покрытого грубой шерстяной накидкой плеча:

— Здоров ли, батя? Вот и свиделись…

Сколько раз раньше, в детстве еще, приезжал Луня, летом по воде, зимой — на лызунках или на лосе, сюда, сколько раз он вот так же подходил к отцу, и всегда жила в его сердце надежда, что в ответ на свои слова он услышит: «Здоров, сынок, и тебе того же желаю! Как ты? Садись к огню, поговорим…».

Тогда не услышал ни разу, и сейчас тоже — тишина, только потрескивали в огне поленья. Луня скинул с плеч понягу с притороченным к ней дорожным мешком и мечом, снял сад с луком, сел справа от отца, заглянул в лицо. Постарел отец за тот год, что не видел его Луня, здорово постарел. Совсем седыми стали волосы, борода, усы. Легли у глаз похожие на росчерки птичьих лапок на песке морщины, согнулась спина. И только глаза, ярко-голубые, цвета осеннего неба в яркий, необычный для осени день, остались прежними, такими, какими были они в тот миг, когда узнал он, Мочаг, лучший охотник рода Рыси, что гремский каменный топор лишил жизни Личу, солнце его, жизнь его, жену его, мать его сына…

Луня подбросил дров в очаг, достал из мешка горсть лущеных орехов, вываренных в меду, всыпал в отцову руку. Знал — сам есть не будет, он вообще ничего не ест сам, кормить надо, но очень хотелось Луне хоть как-то одарить того, кто его на свет породил.

— Я, батя, в далеком походе был, вот… — запинаясь, нескладно рассказчик-то из него никакой, начал говорить Луня: — С Шыком, с волхвом нашим. Вож мне Красный меч дал, теперь я — как вой настоящий, и ратиться мне довелось, и с корья, и с берами, и с хурами, а от зулов поганых еле-еле ноги унесли! Мы теперя в новый поход отправились, за Могуч-камнем, в дальние дали, а иначе кончится род людской на земле, слышь, бать? А еще на драгоне-птице мы летали, и в подземелья к невиличникам я лазил. Ты за меня не боись, меня Зугур, он вагас, мечевому делу учит, вож одобрил, так что меня теперь забидеть трудно! А еще, бать, приглянулась мне дочка Корча, что в Доме на Великом Ходу Хозяином. Ее Руной звать… У нее мать гремка, но это ничего, Корч, он наш, род он, значит и она — родка, ведь правда? Вот только не знаю я, живы ли они сейчас…