Window Dark - Смотритель атракционов Страница 4

Когда еще жил мой почтовый ящик, в один из понедельников туда свалилась странное сообщение. Кто-то неизвестный писал, что я без всяких сомнений был прав: иным образом переступивших черту не остановить. Переступившие любят гуманизм, потому что именно он дарует им безнаказанность и позволяет творить любые пакости. Правило, которое я нарушил, — не догма, и человечество только тогда совершает скачок на новый виток спирали, когда кто-то шагнет поперек стереотипов.

Я мигом накатал ответ, но он вернулся с пометкой «попытка отправить письмо по несуществующему адресу». А потом и от почты отключили. Живущему на социальную помощь следует искать работу, а не тратить время на бесполезную болтовню.

Удивляюсь, что меня оправдали, хотя ни слова не сказали про главную гайку. Говорят, что охраннику повезло меньше. Но я не считаю, что мне повезло. Клеймо сталось навсегда. Клеймо человека, убившего ребенка. Говорят также, что депрессуха — это просто болезнь, которая лечится. Я пытаюсь верить, послушно глотаю таблетки, хожу на прием к психологам. Вот только стараюсь ходить как можно реже, чтобы не чувствовать эти презрительно-оценивающие взгляды, пытающиеся разглядеть потаенные срезы души. Вся социалка как раз уходит на лечение. А работать не получается. Человеку, который убивал, вряд ли достанется хорошая работа. Человеку, который убил ребенка, работу не предложат. Никогда. Вот так.

— Ну что, соплячок, согласен?

— Не-е-ет, — срежеща зубами, вступаю я.

— Че-его-о? — тянет сосед. — Ты там чего-то сказал? Ты там чего-то знаешь?

— Знаю, — упрямо твержу я. Начало положено, и я не собираюсь останавливаться.

— Да что может знать тот, кто убил ребенка?

Запрещенный приемчик. Я корчусь на полу, разевая рот, словно рыба, выброшенная на берег. Только я не рыба. Я кричу на всю квартиру, на весь город, на всю вселенную. Когда теряешь близкого человека, то хочется вопить до разрыва барабанных перепонок. Кто знает, как хочется вопить, когда теряешь весь мир? Я знаю. Говорят, нервишки пошаливают. Говорят, это тоже лечится. Я верю, но ничего поделать с собой не могу.

Я кричу, только крик мой неслышен, беззвучен. Звуки — это раздражение дяди, недовольство соседей, коварные вопросы тех, кому положено меня опекать. Никто не рад людям, создающим проблемы. Особенно, если постоянно приходится жить рядом.

Дядя жалостливо смотрит на меня, как на побитую собаку. Сосед смотрит обиженно, ему не дали договорить, пообщаться. А теперь общаться неохота. Общение, когда на полу дергается нервный субъект, не доставляет эстетического наслаждения. Сосед вытирает потные руки об огромные штанины и неторопливо направляется к двери, закипая негодованием.

— Ну не думал, — раздается его бас из коридора, — не думал, что он у тебя такой. Казалось бы, кормят, одевают, заботятся… Сиди, да радуйся, слушай, что люди умные говорят. Слушай, да не высовывайся, раз не положено. Ребятенка-то заделал… Так нет ведь… Ни терпения, ни уважения.

Дядя молчит. Спорить нельзя. Спорить — значит сосед перестанет приходить. Все соседи перестанут. Все, с кем можно общаться, будут проходить мимо. А со мной нельзя, ничего умного я уже не скажу. По определению. Сосед, покашливая, уходит. Щелкает язычок замка. Дядя не возвращается. Дядя уходит на кухню и начинает там чем-то греметь. Он недоволен, но терпит. Я удивляюсь, насколько велика степень дядиного терпения.

По телу проходят последние судороги. Приходит успокоение. Плавно текут несколько блаженных минут, когда можно ничего не делать и ни о чем не думать. Переворачиваюсь на спину и смотрю в белый-белый потолок. Смотрю сквозь него, потому что успел прокатиться на главном аттракционе и теперь вижу ту, единственную секунду, когда кабинка вырывается из темноты. Мир целиком твой, не надо ни слова в защиту или оправдание. Рука продолжает сжимать бархатный мешочек, а пальцы в тысячный раз проглаживают потускневшую золотистую надпись.

Август 2000 г.