Пол Макоули - Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи Страница 4

Стук молотков не прекратился, даже когда со ступеней Лоджии стали зачитывать благословение. Кроме того, звучали лающие приказы, под которые отряды городской милиции маршировали по широкой шахматной доске площади Синьории, шумела сигнальная башня, ее крылья стучали и дергались в энергичном танце, и слабый голос старого секретаря Совета Десяти, произносящего ежегодное благословение, был едва слышен. Священник продолжал брызгать на собравшихся художников святой водой, даже когда секретаря, как показалось, недостойно быстро, уже увели помощники. Святой отец пробормотал молитву, перекрестил воздух, и все закончилось.

Процессия рваной линией потянулась вперед, люди не спеша занимали свои места. Постепенно они уходили с площади в тень Большой Башни. Квадратная, прорезанная узенькими окнами и балконами, с навесными бойницами и платформами, прилепившимися к ее гладким камням, словно ласточкины гнезда к сараю, башня возносилась так высоко в небо, что, когда позади нее проплывали облака, казалось, она падает. Башня пригвождала к земле северо-западные колледжи, лаборатории, аптеки, хирургические, прозекторские и мастерские Нового Университета, который занял почти целый квартал из кривых улочек, где когда-то работали ювелиры; за соединенными между собой красными крышами, белыми колоннадами и террасами надзирал архитектор, сам Великий Механик, вознесенный своей Большой Башней на сотни braccia[2] над толпой; может быть, прямо сейчас он наблюдает процессию Братства Художников, тянущуюся, словно вереница муравьев, у подножия его орлиного гнезда и поворачивающую на Понте Веккьо. Они должны были пройти единым маршем, нескончаемые телеги, экипажи и vaporetti грохотали мимо, прежде чем свернуть на широкий бульвар над рекой.

Паскуале, сжимавший древко своего знамени, на котором был запечатлен святой Лука, милосердный и седобородый, пишущий один из своих портретов Девы Марии (их сохранилось три: в Риме, Лорето и Болонье), поглядывал на реку. Он любил наблюдать за судами: маленькими баржами, рабочими лошадками речной транспортной системы, колесными паромами, большими океанскими maone[3] — и, изредка, за каким-нибудь кораблем с военных верфей Ливорно, который двигался, словно грациозный леопард среди домашних кошек.

Солнце пробивалось в просветы между облаками. Знамена трепетали, музыканты заиграли громче, и колонна подтянулась. Паскуале наконец-то воспрянул духом, забыл о своей головной боли и спазмах в желудке, для которого хлеб с маслом оказались нежелательным грузом, забыл про затекшие руки, сжимающие древко знамени. Чайки, белоснежные птицы, летевшие вдоль Большого Канала в сторону города, пронзительно кричали над водой. Крики, далекие крики. Можно помечтать о том, как он увозит темнокожую черноглазую Пелашиль обратно на родину, в Новый Свет, где белые ступенчатые пирамиды искрятся, словно кучи соли, среди пальм, и любой фрукт готов упасть тебе в ладони, только протяни руку, и стаи попугаев летают, словно тучи стрел, выпущенных целой армией.

Река разделялась на каналы, ближайший к морю нес в себе странные краски, которые смешивались и расползались перистыми завитками: красильни и химические мануфактуры сливали сюда свои стоки, и их несхожие пигменты не смешивались в бурую массу, а давали странные новые сочетания, клубящиеся на поверхности изысканными узорами, словно сама вода ожила. Вдоль всего канала, бодро несущего свои воды, тянулись цепочки водяных мельниц, стоящих на каменных пирсах, колеса шлепали и пенили воду, их механизмы издавали непрерывный гул. Многие из них приводили в движение ткацкие станки, пытаясь конкурировать с современными механизированными мастерскими на противоположном берегу. Ночью некоторые хозяева пускались во все тяжкие, обрубали причальные тросы соперников, стремясь занять место выше по течению, где оно было сильнее. Иногда над водой раздавались пистолетные выстрелы. Журналист и драматург Никколо Макиавелли однажды сказал знаменитую фразу, что война — это просто коммерческое состязание, достигшее высшей точки, — так оно и было.

У Понте алла Грацие процессия свернула в сторону от реки, в лабиринт узких улочек с доходными домами, облицованными мягким серым pietra serena,[4] в черных разводах от грязных дождей, где пришлось лавировать между клубами дурно пахнущего воздуха и дыма, вырывавшимися из мануфактур. Мастерские и botteghe[5] в полуподвалах уже пооткрывали свои ставни, и работники выходили приветствовать процессию. Они особенно кланялись Микеланджело, который вышагивал с неизменным достоинством во главе, его белое одеяние сияло на фоне черных и коричневых одежд других художников. Флоренция любила своих преуспевающих сыновей, особенно если те были талантливы. Более того, Микеланджело вышел победителем из жаркого спора с Папой по поводу того, как должно выглядеть надгробие предыдущего понтифика. На него смотрели как на защитника чести Флоренции перед лицом ее давнего врага, не зря самая знаменитая его работа — «Давид», убийца великанов.

Итак, процессия наконец добралась до часовни Святого Амброджио, по соседству с которой работали знаменитые живописцы. За годы до того, как Братство разорвало отношения с Обществом Святого Луки, его докторами и аптекарями, которые, по правде говоря, долго снабжали деньгами нищую художественную братию, службы проходили в мраморе и бронзе церкви Святого Эджидио при больнице Санта-Мария Нуова. Но не теперь.

Начался редкий дождик. Барабаны продолжали бить, пока процессия вливалась в узкие двери маленькой капеллы с оштукатуреными стенами и залегшими между стропилами тенями, куда долетал шум машин из мануфактур с другой стороны улицы.

Рафаэля не было и здесь.

2

Мecca почти завершилась, когда Рафаэль наконец прибыл. Он торжественно вошел во главе шумной толпы ассистентов и учеников, и на звук открываемой двери в маленькой церкви повернулись все головы. Бездельники с задних рядов, проболтавшие всю службу, как это было заведено у флорентийцев, словно церковь являлась просто еще одним общественным местом, только с алтарями и певчими, были так же ошарашены, как и все остальные, — они замолчали и принялись подталкивать друг дружку. Паства из учителей и учеников оглядывалась, все без исключения, кроме Микеланджело, который сидел, застыв, в дальнем конце первого ряда, точно в той же позе, в какой просидел всю мессу (и в которой Паскуале исподтишка зарисовал его), не удостаивая взглядом соперника, не позволяя ему заметить, что он узнан. Даже священник умолк на мгновение, прежде чем продолжить произносить благословения, перемежаемые звоном множества маленьких колокольчиков. Пока Рафаэль со свитой скидывали дождевики, чтобы всем стали видны их модные черные рубахи, сотканные машиной, камзолы и рейтузы, оркестр из шести инструментов одышливо заиграл Agnus Dei, на полтакта позже вступил престарелый кастрат, и все в церкви зашушукались.