Эдуард Мухутдинов - Солнце село Страница 4

Он взвалил на плечи ярмо, подождал, пока Дюмша с Гахерисом возьмутся за носилки. Валерик стал осторожнее, помня о недавней ошибке. Тем не менее, он постоянно оглядывался на странную фигуру. Гахерису это стало надоедать, и он уже хотел рыкнуть на брата, когда Валерик вдруг вскрикнул и указал рукой назад.

Человек посреди болота выпрямился и развернулся к охотникам. Капюшон упал с головы, под ним обнаружился оскаленный череп. Крючковатые пальцы скелета сжимали небольшую дудочку, которую он поднес ко рту. Над болотом разнеслась трель.

Гахерис охнул и выронил носилки тут же вырвавшиеся из рук Дюмши и больно ушибшие тому ногу. Но Дюмша не двигался, завороженно наблюдая жуткую картину. Скелет уставился пустыми глазницами на людей, отчего их пробрала дрожь.

Тварь шагнула навстречу и провалилась в трясину. Несколько мгновений охотники ошарашенно смотрели, как скелет тонет в болоте. Топь как будто силой утянула его в бездну. Даже пузырей не осталось на месте проившествия — да и с чего бы им вдруг появляться?

Сбросив наваждение, Дюмша крепко высказался в адрес Гахериса. Ушиб давал о себе знать. Звук голоса привел в сознание остальных. Охотники подхватились и едва ли не бегом, как только могли быстро покинули проклятое место. Не было времени осознавать случившееся, это можно сделать и потом. Удивительно, что Валерик больше ни разу не оступился, хотя спешка грозила многими бедами. Когда наступил сумрак, охотники добрались до конца тропы и углубились в лес, а там уже и рукой было подать до селения.

…Выскабливание шкур было в роду делом даже не сказать традиционным — а своеобразным ритуалом, из года в год собиравшим всех мужчин на скобильной поляне в изрядном отдалении от села. День каждое лето назначался иной, из предосторожности, однако даже шаман не помнил, чтобы ритуал был пропущен по какой-либо причине. Женщины до него не допускались, хотя особых трудностей дело не представляло и заключалось в относительно монотонном выскребании шерсти и подкожных тканей со шкур, предварительно вымоченных в золе. Не допускались и подростки, причин чему шаман тоже не знал, но известно было, что и святость ритуала, и запреты давным-давно принесены с далекой неизвестной родины семьями, поселившимися здесь и основавшими род. Впрочем, на детей запрет не распространялся, и Эменец, пока не считавшийся подростком и потому допущенный к работникам, жутко гордый осознанием собственной полезности обществу, вместе со всеми усердно соскребал шерсть. Вытягивать подкожную ткань — мездру, после удаления которой шкуры становились намного мягче и податливей, — у мальчика не получалось по причине недостатка сил, однако все безоговорочно приняли его умение тонко и изящно соскоблить шерсть, даже не поцарапав кожу.

— Валерика нет, — брюзгливо заметил Жекэч, переворачивая шкуру поудобнее и заменяя затупившийся нож. — Нехорошо.

— Придет, куда денется, — мирно возразил Аше. — Молодежь, нешто сам таким не был?

— Так не в ущерб делу!

— Валерик хорошо работает, можно небольшую поблажку сделать. Не все же строгости требовать. А, Дюмша, — Аше подмигнул.

Дюмша хмыкнул.

— Если моя дочь от него понесет, сначала пришибу, а потом поженю. Тогда будет в строгости.

— Щенок с твоей дочерью развлекается, а ты зубы скалишь, — кинул Жекэч. — Доволен?

— Молчи, дурень, — отозвался Дюмша. — Я помню себя в молодости. Кому какое дело, кто с кем гуляет. Потом, мне Валерик нравится. Если будет зятем — я только порадуюсь. Твоя-то Руня в двадцать пять девица.

— А тебе что? — вскинулся Жекэч. — Не трогай мою дочь, урод…

— Прям тебе смазливое личико смастерили.

— Щас вдобавок науродую.

— Все, все, тихо, — закончил перебранку Аше. — Уймитесь. Дюмша, ты-то чего разошелся? Жекэч понятно — он известный буян, а ты?

— Да вот, повело, — пожал плечами охотник. — Урод урода стоит.

Шутке рассмеялись все, даже Жекэч, хотя последний — не слишком искренне. Однако тут появился Валерик, и по тому, как масляно блестели его глаза, причина опоздания была ясна даже Эменецу, по малости лет не слишком разбиравшемуся в сердечных тайнах. Веселье возобновилось, и под дружеские подначивания смущенный Валерик с преувеличенным усердием принялся за шкуру.

— Что, Валерик, — лукаво спросил Дюмша, — когда свадьбу играем?

— Не понимаю, о чем ты, дядюшка…

От дружного хохота птицы встревоженно запорхали над лесом. Даже шаман усмехнулся в бороду, продолжая старательно обрабатывать шкуру — в этом деле он не отставал от других и даже самому себе не признавался, что поспевать с каждым годом становилось все труднее.

— Ладно, — сдерживая улыбку, сказал Аше, — шутки шутками, а работы еще много. Времени мало. Кауакан, подсуши еще шкурок, пожалуйста.

Тот кивнул и направился к большому чану с густой смесью золы, в которой в течение нескольких предыдущих дней вымачивались выскабливаемые нынче шкуры. После снятия с добытых животных, чтобы кожа не сгнила, ее требовалось обработать — соскрести шерсть, мездру, продубить. Дублением занимались женщины, эта часть ритуала была доступна только им, так же как скобление — только мужчинам. Для облегчения же очищения от шерсти и подкожной ткани шкуры обрабатывали золой. Перед скоблением нужно было, чтобы вода стекла. Однако шкуры вымокали настолько обильно, что поднять в одиночку их становилось почти невозможно, и оставалось под силу только Кауакану.

— Занимайся делом, когда занимаешься делом, — глубокомысленно сообщил Гахерис.

— Кто это сказал? — заинтересовался Дюмша.

— Один поэт древности, Лем. Он жил очень далеко отсюда, где-то там, — Гахерис махнул рукой в сторону болот, подразумевая, видимо, необозримый мир за ними.

— Меньше умничай, больше руками работай, — проворчал Жекэч. — Это уже Жекэч сказал, если кто не знает. Не успеем обработать, шкуры стухнут, бабы зимой мерзнуть будут.

Эменец удивленно поднял брови, стараясь, чтобы получилось совсем по-взрослому.

— Так ведь у нас уже есть шкуры, эти только про запас!

— А вот как зима холодной будет, все шкуры заберем мы, греться, — сострил Жекэч.

Кауакан гулко засмеялся шутке, но его никто не поддержал.

Шаман внимательно следил, как за скребком тянутся длинные белые полосы мездры, и размышлял о сущем. Чем старше он становился, тем чаще эта тема приходила в голову. Странно, о вопросах вселенной думаешь на рассвете и закате жизни, зрелые же годы обычно продвигаются под знаком усердной работы во благо рода и семьи. Пусть даже именно он такой работой занялся, уже немало проплутав по тропинкам судьбы. И хотя старым себя не считал, полагая, что подобные мысли — первый признак приближающейся смерти, но сейчас почему-то очень явно ощутил тяжесть прожитых лет.