Ведьмин век. Трилогия - Дяченко Марина и Сергей Страница 41

– Ведьм принимают, – зло сказала заплаканная девчонка с развязанной папкой. – Ведьм они принимают… Знаем мы…

На нее поглядели с жалостливым презрением.

Потому что ведьм, на самом-то деле, не принимают никуда.

– Не выдумывай. Ведьмы лишены некоторых гражданских прав – но не права на профессию…

Ивга отодвинулась от него подальше. Поразительно, как мало знают большие начальники о жизни, происходящей под ножками их высоких стульев.

– Ну бывают ситуации, конечно, – сказал он после паузы. – Невозможно контролировать всех мелких администраторов… И сколько ты там проучилась?

– Полгода. Пока не приехал инквизитор.

– Ну почему же ты не встала, как человек, на учет?!

Ивга отодвинулась еще дальше. Вжалась в диванные подушки. Он ничего, ничего не понимает. И ему бесполезно объяснять.

– Ладно, – сказал он другим голосом. – Не время для упреков… Значит, ты бросила училище, еще раз сбежала и поехала… куда?

– В Вижну. Большой город, легче затеряться… Мне очень повезло – я почти сразу нашла работу. В антикварном магазине. И там встретилась с Назаром.

Инквизитор наклонил голову; теперь он сидел вполоборота, и в свете настенного фонарика Ивга видела половину его лица. С опущенным уголком губ.

Собственно, почему она обо всем этом ему рассказывает? Потому что ему интересно?

– И он был у тебя первым, – сказал он раздумчиво, и Ивга отшатнулась:

– А вам какое дело?!

– Извини, – сказал он примирительно. – Никакого дела. Деталь к психологическому портрету… Все, прости мою бестактность.

Профессиональное любопытство, горько подумала Ивга. И сколько же таких исповедей приходится на его нелегкий рабочий день…

Ей почему-то вспомнилась огромная кровать в той его квартирке, поле сражений, покрытое снегом чистого белья.

– А вы так и живете…

Вопрос вырвался сам собой, и, проговорив его до половины, Ивга с ужасом поняла, что сказанных слов не загнать обратно. Слова – не макароны, в рот не запихнешь.

Пауза затянулась. Ивга проглотила слюну.

– Ну? – проговорил он, явно намереваясь дождаться ответа. – Как именно я живу?

Ивга обреченно вздохнула:

– Пользуясь… преимуществами… высокого положения на служебной лестнице.

Решетка, отделяющая дом от чердака, не запиралась.

В полном молчании они прошли мимо бетонной коробки, где ворочались и гудели моторы двух маломощных лифтов; прошли мимо низенькой двери с навешенным на ручки амбарным замком, взобрались по аккуратно окрашенной железной лестнице и выпрыгнули в сырость весеннего вечера. Двадцать пять этажей не приблизили их к звездам – да тех и было-то всего две или три; по темному небу ползли, постоянно меняя очертания, рваные серые облака.

Когда-то здесь было кафе. Сейчас от него остался только железный скелет пляжного «грибка», брошенный за ненадобностью и покрытый ржавчиной; старые перила ржавели тоже, и потому Клав не стал к ним прислоняться.

Весь фасад дома напротив залит был пестрой мигающей рекламой, и Дюнкино лицо, различимое до последней реснички, казалось то апельсиново-желтым, то сиреневым, то зеленым, как трава. Клав знал, что выглядит не лучше.

Дюнка улыбнулась краешками губ:

– Цирк…

Клав поежился. Он не боялся высоты, но неожиданно холодным оказался ветер.

– Клав… я… тебя люблю, – сказала она шепотом.

Рекламные огни мигнули; теперь крышу заливал темно-синий свет. И лицо девушки с полуоткрытыми губами сделалось матовым, как…

Как тот барельеф на темном камне надгробия. Клав отшатнулся, но Дюнкины руки сомкнулись вокруг шеи, желая его удержать:

– Клав… не покидай… меня.

Руки разжались. Дюнка отступила, и в новом беззвучном взрыве цветных огней Клав увидел, какими мокрыми сделались ее ресницы.

И резанула острая жалость.

Что я за идиот, яростно подумал Клав. Все эти страхи и колебания… Она ведь понимает. Каково это ей – всякий раз ждать меня и всякий раз бояться, что я – все, не приду больше, перепуган, отрекся?!

– Дюночка, я клянусь тебе всем, что у меня есть. Клянусь жизнью…

Ему казалось, что она ускользает от него, будто во сне. Что протянутые руки никогда ее не коснутся, поймают пустоту…

И он облегченно вздохнул, дотянувшись наконец до опущенных вздрагивающих плеч. И притянул к себе, и шагнул навстречу, спеша обнять и успокоить:

– Я никогда…

Она чуть-чуть уклонилась. Еле-еле скользнула в сторону. Почти незаметно…

Под самыми его подошвами текла, выплескивалась на тротуары, перемигивалась огнями и перекликалась сигналами ночная улица. Стадо машин, человеческие фигурки перед витринами, крохотные, будто муравьи на песке.

Воздух стал густым и отказался наполнять его судорожно разинутый рот.

Между ним и пустотой не было ничего. Не было посредников. Один на один…

Улица слилась перед его глазами в единую пеструю ленту. А крыша медленно, будто нехотя, накренилась. Желая сбросить человека – как крендель, прилипший к краю противня. Как готовый к употреблению крендель; о воздух не опереться. Пустота. Осклизлая воронка неминуемого падения…

И тогда беззвучно закричал внутренний сторож. Неприметный, намертво впечатанный в мозг, за последнюю неделю дважды спасавший Клаву жизнь. Сторожевой центр, будящий парализованную волю. Острый и злобный инстинкт самосохранения.

Нет!..

Край крыши, сделавшийся гранью, дернулся под ногами; Клав покачнулся.

Вместо улицы мелькнула перед глазами стена противоположного дома, облепленная рекламой…

Он отбросил себя от края. Отшвырнул от пролома в ржавой ограде.

…И сразу после этого – небо. Три тусклых звезды в разрывах облаков; в какой-то момент ему показалось, что он лежит внизу, на асфальте, смотрит в небо стекленеющими глазами, а вокруг, замаранные его кровью, вопят и суетятся прохожие…

Но он лежал на крыше. Которая ближе к звездам на целых двадцать пять этажей. И над ним склонялось одно-единственное лицо, и свет рекламы делал его мертвенно-зеленым.

И в мокрых глазах застыло непонятное, но вполне явственное, пугающее выражение.

…А ведь ему и в голову не пришло задуматься, кем он выглядит в ее глазах. Старый расчетливый хрыч, старательно отделяющий себя, холодного чиновника, от себя же, но похотливой скотины в ворохе стерильных простыней. И то хорошо, что такая жизнь представляется ей ненормальной; та же Федора, к примеру, считала подобное положение вещей вполне естественным. Свободен, богат, властолюбив – имеет право…

Интересно, что лисица-Ивга так искренне ценит верность и семейную жизнь; это совершенно не свойственно ведьмам. Как правило.

Проклятый Юлек. Проклятый Назар.

Клавдий оставил ее и встал. Поморщился; неприятный привкус во рту – перенапряжение. Привет от незабвенных балерин, он даже допрашивать их не стал, отдал Глюру… Не потому, что боится… Хотя нет, боится тоже. Боится не удержаться и отомстить. За кромешный ужас, когда боль лезет из ушей, а пять неистовых стерв прут и прут, и давят, и грозят разорвать на части, а потом в тебя прилетает пуля. И хорошо, что прилетает не в печень и не в сердце. Торка… пожалуй, Хелена Торка спасла ему жизнь.

Он откинул штору, впуская в комнату вялый рассвет:

– Ты права, я так и живу. Есть хочешь?

Девчонка сдавленно вздохнула.

«Подобно тому, как две огромных птицы не могут встретиться в небе, мешая друг другу размахом крыльев… Подобно тому, как два смерча на океанской глади побоятся приблизиться друг к другу… так ведьмы не могут жить сообща, ведьмы не могут быть вместе… Но бывают в истории времена, когда, побуждаемые неизъяснимыми мотивами, ведьмы наступают на собственную природу и заключают альянсы… Плохие времена. Тяжкие времена; боритесь, как умеете, – только не повторяйте за дураками, не городите этой ереси о пришествии матки!..»

Глава 7

– …Значит, вы работали «сеточкой»? Не один сильный удар, а много мелких толчков, ниточки, узелки, отравленные водопои, косички в бараньей шерсти? Да?