Марина Дяченко - Пентакль Страница 42

Автобус с лязгом крыл по матери ухабы грунтовки.

– Между прочим, сегодня как раз второе ноября.

– Черепа ни у кого с собой нет? Я б позавтракал…

– Дома оставили. С мозгами вместе…

– У меня есть.

Философ Никотин полез в свой бездонный мешок, долго рылся и извлек на свет божий череп: оскаленный, желтоватый.

Дружный хохот сотряс вильнувший на мокрой дороге автобус.

При въезде в райцентр из кустов под колеса бросился мужик. С виду – родной брат Никотина: ватник, треух, кирза. Вместо мешка у камикадзе имелся бокастый портфель-ветеран. Недорезанным поросенком завизжали тормоза. Водитель в сердцах выдал мудреный афоризм, где фигурировали сам мужик, его мать, коромысло, карбюратор, различные половые органы, дышло и почему-то – кунсткамера. Последнему слову водитель, похоже, придавал особенное, личное значение.

Смачно дохнув перегаром, мужик сунулся в дверь:

– Артисты?

– Самодеятельность, – с достоинством ответил Репризыч.

Сейчас он напоминал члена Палаты лордов в изгнании.

– Пафнутий Иннокентьевич, – представился мужик таким тоном, будто это все объясняло. – Ямщик, ехай прямо к клубу! Щас направо, значит.

Упав на свободное сиденье, ольшанец по-хозяйски обшарил взглядом салон. Будто загон для скота проверил: все ли овцы на месте. Взгляд запнулся об Никотина. Мужик мотнул головой, задумчиво прикусил ручку портфеля, обернутую изолентой. «Нет, не зеркало», – решил наконец.

– Куда путь держишь, земляк?

– Супоневские мы, – не моргнув глазом сообщил Никотин.

Народ втихую давился от смеха, предвкушая потеху. Однако Пафнутий Иннокентьевич по простоте душевной ловушки избежал. Не стал выяснять, что это за Супонево и где оно находится. География была ему до лампочки. Внимание мужика привлек футляр от виолончели.

– Товарищ артист! Скрипочка у вас тово… габаритная, значит!

Попадание было стопроцентным. В пьесе этой репликой Виртуоза доставали с момента открытия занавеса. Автобус грохнул хохотом, в котором утонул традиционный ответ: «Это не скрипка!»

Мужик не обиделся.

– Юмористы, значит, – удовлетворенно заключил он. – Это хорошо.

По сторонам мелькали дощатые заборы, крашенные суриком, шифер крыш, кирпичные трубы дымоходов. Из-под колес с кудахтаньем шарахались куры. Против ожидания, автобус под чутким руководством местного Сусанина направился отнюдь не к центру Ольшан, где виднелись «этажерки» из белого кирпича. Площадь с позеленевшим от скуки памятником быстро осталась за кормой. Вновь потянулись бесконечные заборы и проулки между дворами. Минут через двадцать автобус остановился.

– Приехали, товарищи артисты! Вот он, наш клуб. Вылезай, цыгане, становись к стенке…

Клуб поражал воображение. Широкие, облицованные полированным гранитом ступени вели к шести высоким дверям парадного входа. На дверях имелись непременные бронзовые ручки. В отличие от памятника на площади, ручки сияли тусклым заревом. По бокам от входа монументальные колонны подпирали фронтон, украшенный лепниной: голуби, серпы, молоты, лиры и венки. Над этой символической барахолкой разместилось сусальное золото надписи: «Дворец культуры Ольшанской мебельной фабрики».

Бастион духа навис над пустырем. Воплощение мощи и торжества отечественной культуры.

– Залец у нас отличный, товарищи артисты! Тыщу человек запросто разместим! Отъюморите в лучшем виде!

– Тыщу, говоришь? – задумчиво цыкнул зубом Репризыч. Дождь прекратился, и режиссер полез в карман за сигаретами. Ломать голову над тем, почему ожидаемый клубишко вдруг обернулся эдаким кучерявым селезнем, не хотелось. – Добро б человек тридцать собралось…

– Не извольте тревожиться! Набьем, как сельдей в бочку!

Репризыч, однако, пребывал в сомнениях. Тем более что мужик с портфелем, обещая «набить сельдей», поспешил отвести глаза в сторону – и теперь старался не встречаться взглядом с режиссером.

– А как насчет акустики? Фонограмму там, музыку включить?

– Обижаете, товарищ главный артист! И музыка есть, и даже электричество. Чай, не впервой гостей принимаем! Покамест никто, значит, не жаловался.

В глаза Пафнутий Иннокентьевич по-прежнему старательно не смотрел.

– Вы докуривайте, и айда, – вдруг заторопился он. – После концерта стол накроем, посидим, как положено. И закусь, и это самое… – Мужик заговорщицки подмигнул. – Оно, конечно, борьба с этим самым, с пьянством, значит… Вот и поборемся: кто кого? Наш первачок – ого-го! Ну, скатертью дорожка! Пора мне…

– Может, хоть директору ДК нас представите? – возмутился Репризыч, белея от гнева. – Или кто там нас встречать должен?

– Не могу, товарищи дорогие, никак не могу. Бежать надо, дела у меня. Насчет вас в курсе, встретят, покажут, помогут…

Заканчивал беседу Пафнутий Иннокентьевич едва ли не на бегу, скороговоркой, быстро удаляясь от громады ДК. Миг, и ольшанец исчез в проулке меж двумя косыми, заброшенными хибарами.

Репризыч проводил его долгим взглядом. Затоптал окурок «Родопи», подхватил с земли сумку.

– Вперед, коллеги! Несем культуру в массы – пусть знает свое место!

Уже поднявшись по скользким ступеням, Виртуоз обернулся. На краю пустыря стояли люди. Местные. Группками по пять-десять человек. Никто не пытался подойти, заговорить, познакомиться. Узнать, чем собираются радовать жителей «товарищи артисты». Люди стояли, молчали, смотрели. Лишь когда рука легла на мерзлую бронзу дверной ручки, Виртуоз сообразил, что напомнила ему увиденная картина. Фильм из детства. Затих в ожидании неизбежного прифронтовой городок; на горизонте клубится дым, полыхают зарницы разрывов. И немногочисленные люди в штатском вот так же молча смотрят вслед бойцам, уходящим на передовую. Смотрят с сочувствием и затаенной надеждой. Безмолвно благословляя тех, кому, быть может, не суждено вернуться.

«Вы слышите, грохочут сапоги…»

От подобного сравнения мороз продрал по коже.

Фойе встретило гостей сумрачной пустотой. В левом, глухом торце громоздились штабеля стульев. Из другого торца лестница вела на второй этаж. Напротив – две двери в зал, справа и слева. Понурый фикус в кадке осуждающе качал листьями от сквозняка.

– Ага, разогнались. Встретят, покажут, помогут…

– Догонят и еще раз помогут…

– Есть кто живой?!

Не ответило даже эхо. Зов растерянно метнулся по фойе, взбежал по лестнице наверх, где и сгинул бесследно.

– Ладно, времени навалом. Начало в час, сейчас без четверти одиннадцать… Ждите тут, а я пойду поищу разумную жизнь.

Шаги режиссера стихли в недрах клуба-великана.

Разговаривать или шутить не хотелось. Масса камня и бетона, нависнув над головами, давила, впрессовывала в пол, запечатывала уста. Тишина дышала зябким оцепенением. У стены, украшенной панно на колхозные темы, выстроился еще один ряд стульев, но даже для того, чтобы просто подойти и сесть, понадобилось ощутимое усилие.