Валерий Капранов - Глупец Страница 42

Под этой волной, оказался и я.

С брезгливостью, я ощутил как тысячи лапок, касались моего лица и запястий, которые не закрывала одежда. К счастью, это закончилось очень быстро, что я даже не успел, толком отреагировать.

Увидев, что всё прекратилось, я поспешил к лежащей без чувств бедной девушке. Она всё ещё находилась без сознания.

Первое, что пришло мне в голову в этот момент — это плеснуть на неё водой из стоящего на столе графина, чтобы привести несчастную девушку в чувства. Но тут, я остановился в неуверенности. Всё тело девушки было воспалено, розовыми, а местами и красными ожогами, и поэтому, я не знал, какую реакцию может вызвать вода. И тогда, опять остановился в растерянности и замешательстве.

Немного подумав, я просто присел перед ней на корточки, чтобы пошлёпываниями ладоней по лицу, привести её в чувства.

На моих глазах, стали происходить невероятные вещи. Места ожогов на теле девушки, начали затягиваться и преобразовываться в чёткие красные контуры. Эти линии начали шевелиться и переплетаться в замысловатые узоры. Через некоторое время они прекратили движение и запечалились в очень красивый орнамент.

Если бы я не был свидетелем тараканьего нашествия, то предположил, что девушка сделала себе неимоверно дорогое декоративное панно, в каком-нибудь экзотическом тату салоне. В этой ярко красной «боевой раскраске», она выглядела фантастически потрясающе. Не могу сказать, что я падок на такую экзотику, но признаюсь честно, девушке это шло.

Увидев, что она начинает приходить в сознание, я решил не испытывать судьбу и взяв свой кейс, проскользнул по крутой извилистой лестнице вниз. Затем, быстрым шагом пересёк нижний зал, стараясь сохранять внешнее спокойствие, под пристальными взглядами посетителей, расположившихся, за столиком, возле входа наверх и устремился к выходу. Это именно эти подвыпившие ребята, могли слышать отчаянные крики официантки. Но по какой-то причине, они никак не отреагировали на мою попытку, поспешно ретироваться.

Я вышел на улицу. Вдохнул ночной, свежий воздух. Подкурил сигарету и направился в арку, ведущую к выходу из кремля.

Посчитав, что на сегодня, приключений с меня достаточно, я поспешил к автобусной остановке. Всё… Домой… и только домой.

Прозрение

На опушке показалась небольшая избушка. Это был, почерневший от ветхости лет, бревенчатый сруб, с затянутыми паутиной окошками. Покрытая, зелёным с голубым мхом, крыша, съехала на задний торец дома. Одну из стен, подпирала, треснувшая и прогнувшаяся оглобля. На перекошенном крылечке, у входа, сидел Берендей. Он задумчиво, хмуря, кустистые, седые брови смотрел в даль и дымил своей буковой трубкой.

Трубка, периодически, утопала изогнутым мундштуком, в его бороде, отправляя в очередной полёт, клубы густого табачного дыма. Облако медленно поднималось вверх и плавно расплывалось по воздуху. Подлетая к веткам деревьев, оно разрывалось на неровные части и тут же растворялось…

Этот дым, напомнил Фридриху, утренний туман, когда Марфа провожала его в дорогу. Новая волна тоски, накатила на его отягощённое тяжёлыми раздумьями сердце. Чтобы избавиться от этих мыслей, он ускорил шаги по направлению к старику.

Когда барон приблизился к Берендею, он произнёс:

— Здравствуй Берендей.

— И ты здравствуй? — ответил тот, не выходя из задумчивости и не поворачивая головы.

— Про Марфу ты уже знаешь? — с огорчёнными нотками в голосе, всё так же, не глядя на Фридриха, спросил старец.

— Что, про Марфу? — не понимал Фридрих.

— Сегодня в деревню пришла машина из города. НКВД…

— И что?… — спросил барон, чувствуя как по его спине, пробежал неприятный холодок.

— А то… Не убереглась она, доченька… Видно всё же, прознал кто-то из людей. И донесли про тебя куда следует. Эх, незадача… Говорил ведь ей… Да что теперь. Моя в том вина.

Фридрих сжал кулаки от досады. И с надеждой спросил:

— А может не к ней? Ведь никто и не видел меня. Если кто приходил, так она меня прятала. В доме видеть меня никто не мог.

— В доме, может, и нет, но глаза-то, они ведь не только в доме.

— Да, конечно… А может её предупредить?

— А она тебе разве не говорила? — первый раз за сегодня, взглянул Берендей на Фридриха. — Не могла ведь она не знать.

— Говорила?… Да, нет. Ничего. Вот тебе передать велела, что, мол, знает она… — и тут, до Фридриха дошло, о чем она знала…

Фридрих кулем осел на колени и обхватил голову руками. Его душила обида. Ведь она всё уже знала. Знала наперёд, что за ней приедут, что видятся они в последний раз. Всё-всё… Но почему? Почему она не сказала? Ведь они могли уйти вдвоём. Могли уберечь её. Спрятать. А потом…

— Надо что-то делать. Я смогу ей помочь. Её ещё можно спасти.

— Стой, — строго сказал Берендей. — Слишком поздно. Они уже там. К твоему приходу, там уже никого не будет. Её увезут.

— Ну, тогда… Ну тогда я сдамся. Пусть меня заберут, а её отпустят. Ведь её в том вины никакой. Что она?… Выхаживала больного? Может она, и не знала вовсе, кто я такой?

Берендей посмотрел на него сурово и сказал:

— Не такое в России сегодня время, чтобы правосудие по справедливости вершить. А тебя объявили врагом народа — беглым пленным и диверсантом. Чем поможешь ты ей, если сдашься? Только, страдания её увеличишь. Потому как тогда её жертва бессмысленной будет.

— Эх ты нерусь… — с досадой продолжал дед. — Не понять тебе душеньки русской… Не понять на что, наши бабы способны ради суженного своего… Не бывает доли, их горше. Но в страданиях, всю жизнь пронесет, и согрета любовию будет. Пусть в несчастье, но всё же любима.

— Горько мне. Горько дед Берендей.

— Такова ваша доля, болезный. Видать, понял ты, да не принял. То, что тебе принадлежать должно было. А когда осознал. Так уж поздно…

— Но ведь я не мог. Я…

— Не судья тебе я. Но скажу, одно. Марфа — лесная порода. Видно знала она что-то такое, то о чём тебе пока не известно.

У Фридриха защемило сердце. Нехорошее предчувствие въедалось в его сознание. Ноги ослаблено подогнулись в коленях. Чтобы хоть как-то собраться и взять себя в руки, он присел на крыльцо рядом с Берендеем и попросил закурить.

Дед выбил пепел из трубки. Забил новую порцию табака из расшитого бисером кисета. Утрамбовал его веточкой. Раскурил и подал трубку немцу.

Табак был едким, но по особенному приятным. Не рассчитав его крепости, Фридрих закашлялся от первой затяжки. Из глаз покатились горькие слёзы. Он поблагодарил в душе случай. Есть на что, списать накатившую, изливающуюся в слёзы, слабость. Они струями текли по щекам, а он, намеренно глубже затягивал в свои лёгкие горький и разъедающий дым. В груди разливалась колючая горечь.