Ника Ракитина - Радуга (Мой далекий берег) Страница 42

Ястреб соединил две шишки.

— Похоже, правда? Жаль, у Черты не спросишь.

Пограничники дружно хмыкнули.

— И все равно здесь не останусь. Не хочу… Потому что это как… вот… — он прикусил губу в усилии подобрать слова. — Мы… всю жизнь мы теряем радугу… не замечаем, как отслаиваются кусочки… и жизнь серее делается, что ли… незаметно так. Когда я маленький был, у нас блюдце было шужемское. Фарфоровое, по кромке завитки, и два розовых цветка на ободе. Мне тогда казалось, что на свете ничего важнее и прекраснее нет. Оно и сейчас целое, только не значит для меня столько. Разве когда снится. Краски возвращаются. Яркие-яркие. Радость. И Берегиня каждую ночь… снится.

Ястреб вытряхнул камешки на ладонь: зеленый и синий. Один отдал ему Бокрин, другой отыскали мыши: застрял в щели теремного крыльца в Укромном лесу.

— Нарисованный ястреб у меня на груди им отзывается, жжет. И я тогда знаю, что живой.

— Я пришел их забрать. Домовые постарались. Десятка два уже нашли. Жель их теперь соберет в украшение.

Ястреб стянул через голову ладанку, вместе с камешками отдал проводнику. Словно сердце из груди вырывал. Отвернулся.

— Послушай меня!

— Да, — коротко сказал Ястреб.

— Жель говорил, у него квартирует один паренек. Сашкой звать. Так вот, паренек этот хвастал по пьяной лавочке, что отыщет государыню. Он и вправду по Кроме ходит, раз пятнадцать уже ее обошел.

Ястреб согнулся, точно его ударили под дых.

— Может, врет еще, или просто дурачок, — Лэти с хрустом потянулся. Выскреб из-за шиворота упавшую хвоинку. — Гранильщик говорил, парень вообще склонен к пьянству. Словно что-то грызет его изнутри.

— А вдруг? — Ястреб стиснул кулаки. — Пусть Жель даст ему письмо ко мне и к Бокрину. Объяснит, как его найти и где я живу в Исанге. Самые безумные деяния оказываются самыми верными и удачными.

— К Бокрину не стоит, — пробормотал Лэти. — Там сейчас такая каша из беженцев… Слишком близко Черта.

24

В этом месте коричневая с прозеленью крепостная стена скомкалась, и Радужна, забираясь в ее закут, замедляла течение. В глухой тени образовался затон с черной водой, заросшей ряской и кувшинками, с илистым, занесенным плавником берегом. Под стеной кустились в рост человека бурьян и крапива, распускали мясистые листья лопухи, гнездились осина, черная ольха и чертополох. Здесь, в вечной полутьме витал тяжелый дух сырости и терпкого цветения, чавкала грязь под ногами и роилась мошка. И все же Сашка предпочитал этот угол всем другим. Прежде всего, потому, что Пыльные боялись воды. И деревьев, особенно, осины. Она растет на мокром и сама по себе сырая: нет хуже, как топить осиной. А еще в защищенном от чужих глаз неудобном месте никто не станет его искать. Можно лежать на зелени и бесконечно то ли спать, то ли грезить наяву. Парень раскинулся на спружинившей подстилке, над грудью бережно сбил горлышко с запечатанного глиняного кувшина. Кислое вино протекло в горло, согревая и радуя. Над Сашкой уходила вверх глухая крепостная стена, гладкая издали, а вблизи выпуклая и неровная. При определенной сноровке можно было вскарабкаться по ней до нависающего над гребнем, подпертого массивными балками заборола.

Тихонько шлепала о берег вода. Выше по течению в лодках застыли неподвижные рыбаки.

Уже проваливаясь в сон, Сашка подумал, что зря так стремился в Крому. Потому что все, что ни случилось за эти пять то ли шесть лет, ничто рядом с его потерей. Берегиня исчезла. Словно в темной комнате погасили свет. Последняя мысль звучала так нелепо, что он засмеялся.

Призывно звякнула колокольчиком донка, воткнутая в топкий берег… Вставать было лениво. Даже если рыба сорвется, до полудня Сашка сможет наловить еще. Принесет гранильщику Желю блеклых сонных карасей…

В коричневой Кроме есть гиацинтовое окошко.

…Тогда был вечер. Облака занавесили звезды, и, должно быть, в прихожей зажгли свечу. Потому что окошко на двери светилось нежно-розовым. Сашка не знал, кто в этом доме живет, но живой свет притягивал, как кота — сметана. Паренек робко постучал костяшками пальцев в обитую железными полосами дверь. Облизнул треснувшую губу. Стукнул громче.

— Пошел! Пошел прочь! Не подаю…

— Я не нищий.

— А кто?

— Студент. Буду…

— Туда и катись. Там чердаки дешевле сдают.

Сашка сцепил пальцы и впервые за много лет ощутил ярость вместо бессилия. Он злился на незнакомого, ничего худого ему не сделавшего человека, и между ладонями заискрила молния. Лизнула железную оковку двери. Сашка опомнился и запустил ее в небо. Вверху зарокотало. Словно по черепице и жести крыш, разогнавшись, покатила наполненная булыжником телега.

Дверь распахнулась, заставив паренька отскочить. Широкоплечий дядька стоял на пороге, зажженная плошка в лапище-ладони освещала красное лицо, нос-брюковку и округлую шкиперскую бородку.

— Ты что творишь?!

— Ничего. Я пойду… дедушка.

— Сам ты… дедушка, — свободной рукой хозяин сгреб Сашкины ладони, с подозрением оглядел и чуть ли не принюхался. Сашка удивился: по рукам текла кровь, лужицей собиралась в ладони.

— Это… как?

— Поцарапался.

— Обо что? — оковка дубовой двери была тщательно отполирована, шляпки огромных гвоздей стесаны заподлицо. Хозяин с сомнением посмотрел еще на небо, обозрел пустынную ночную улицу: — Входи. Входи, говорю!..

Колокольчик на донке надрывался, но Сашка спал и видел сны. Их было только два, но они с настойчивостью повторялись. Они рождались из синего и зеленого камушков в Сашкиных ладонях. В первом сне паренек шел бесконечными подземными коридорами… То есть, шел не он.

Соломенные волосы и васильковые глаза — на этом кончалось сходство между тощим курносым студентом и уверенным в себе мужчиной, призванным к государыне. Оставившим за плечами злую жену с плачущим младенем на руках. Гость спешил, но Сашка все же успевал почувствовать наполнявшие подземелья запахи свеже вскопанной земли, листьев и дождя. Успевал разглядеть каждый раз все больше подробностей в покрывавших стены рисунках ярких стеблей и цветов. Сашка знал, что они нарисованы, но иногда прямо в руки падала горсть терпкой рябины, срывалась земляничина, сладкий цветок шиповника щекотал ухо.

Чаще всего повторяло знаменье незабудки, рябину, васильки. Цветы и ягоды были живые, они пахли, их можно было сорвать со стены, как с луга и дерева. Окон в подземелье не было, но коридор накрывали решетом солнечные лучи.

Переход упирался в высокий зал. Своды зала рождали эхо. Колыхались занавеси. Хрустальные подвески на лампе звенели от сквозняка. Блестел свежим лаком наборный пол. В зале не было мебели, исключая огромный стол у торцовой стены и длинную, крытую ковром и забросанную подушками скамью подле него. На скамье сидела Берегиня. Рядом с ней караульщицей застыла курносая ведьма. С первого взгляда ведьма казалась девчонкой, со второго становились видны тонкие морщинки у глаз и седые нити в скрепленной гребнем копне кудрявых рыжих волос.