Николай Князев - Владигор. Римская дорога Страница 43

Перед закатом Филимон открыл глаза и спросил бодро, почти весело у сидевшего возле кровати Владигора:

— Ну и как поживает наш старый знакомый Зевулус?

— К сожалению, ему удалось удрать…

— А змея?

— Она мертва…

— Слава Перуну…

— О да… — странным тоном отвечал Владигор.

Глава 10

БЕЗУМНЫЙ РИМ В ОГНЕ

— Ну, здравствуй, маленький Гордиан… Можно, я буду называть тебя именно так? Сомневаюсь, станешь ли ты когда-нибудь большим, но великим уж точно не сможешь сделаться. Каким ты был, таким и продолжаешь оставаться — глупым мальчишкой, который сам не знает, что ему нужно от жизни… Ты хотел меня видеть, и вот я здесь и говорю с тобой. Почему же ты не рад?

Наглый лисенок выбрался из норы и сидел посреди поляны. Шкура у него пылала, как огонь. Гордиан даже чувствовал запах дыма, который исходил от проклятого лисенка. Он боялся этого зверька, как боялись его все звери на картине. Лисенок уже давно разгуливал по поляне в одиночестве. Преисполненные собственного достоинства олени сторонились его точно так же, как грозные кабаны или пугливые лани. Все они теперь жались к краям фрески, предоставив середину в распоряжение наглого зверька. Непостижимо, как он выбрался из своей норы, из которой по-прежнему торчал кинжал Марка? И чего он хочет? Власти? Она у него есть — все звери на фреске дрожат перед ним, как отцы-сенаторы перед грозным императором. Или ему мало оштукатуренной стены и он хочет насытиться живой плотью, напиться живой крови?..

— О чем мне с тобой говорить? — Вместе со страхом Марк испытывал крайнее раздражение.

— О твоих божественных предках. Вообрази, я тоже хочу быть богом. Почему бы твоим родственникам не замолвить за меня словечко перед Юпитером? Правда, в Риме богов назначают сами люди… Ох, уж эти мне республиканские традиции, за столько лет от них никак не избавиться! — с издевкой произнес лисенок. — Но боги должны подать людям знак. Почему бы твоему божественному деду или божественному отцу не подать смертным знак, что я тоже достоин быть богом?..

Марк не успел ответить наглецу — ему помешали… Он не сразу понял, что бормочет раб, склонившись перед ним.

— Гордиан Цезарь, Бальбин Август призывает тебя к себе. Он просит надеть непременно пурпур. — Раб, наверное, несколько раз повторил эту просьбу, прежде чем Марк его услышал.

— Что-нибудь случилось? — спросил Марк.

«Рабы всегда знают больше своих господ», — любил в шутку повторять его отец.

— В городе беспорядки — преторианцы вышли из лагеря, жгут и грабят квартал за кварталом… Кричат, что им люб Максимин, а Бальбина и Пупиена они зарежут как свиней… — Последнюю фразу раб повторил с особым удовольствием.

Запах дыма делался все более явственным — значит, все это не сон и тот лисенок на фреске действительно существует. Тем временем Марка уже облекли в пурпурную тогу, и рабыня тщательно укладывала складки.

«Удирать от разъяренных солдат в тоге будет чрезвычайно неудобно», — подумал он и… улыбнулся.

Бальбин ожидал его возле терм Траяна. Пурпурная тога императора была испачкана грязью, на лице кровоподтек, — видимо, толпа швыряла в него камнями. То и дело он платком отирал со лба обильно выступающий пот. Императора охранял лишь небольшой отряд германской гвардии. Несколько кварталов Рима было затянуто дымом, и синие клубы, как огромные змеи, доползали до самого Капитолия.

— Преторианцы вышли из лагеря и жгут дома… — пробормотал Бальбин. — Их надо как-то остановить…

Император был явно растерян.

— У нас есть преданные нам войска? — спросил Марк Гордиан.

Ему казалось, что он по-прежнему лежит на ложе перед картиной. Только в этот раз лисенок ведет себя особенно зловредно. Зачем он устроил мятеж? Зачем подбил гвардию грабить город? Неужели мстит Гор- диану за то, что тот осмелился всадить нож в его нору?

— Только отряд германцев, — со вздохом отвечал Бальбин. — Но они не устоят против преторианской гвардии. Я издал множество эдиктов, обещал каждому гвардейцу по сто денариев… но они не слушают меня… — Бальбин опять вытер лицо уже совершенно мокрым платком. — О времена, о нравы! Слово императора перестало быть законом.

— Если бы я был такого же роста, как ты, — пробормотал Гордиан, в упор глядя на старика.

Потом он знаком подозвал к себе одного из великанов германцев.

— Я заберусь тебе на плечи. А ты неси меня навстречу бунтарям. Не бойся, Гордианы делаются тучными к сорока годам. Мне еще далеко до этого возраста.

Он скинул тогу и, оставшись в одной пурпурной тунике, взобрался на плечи солдату, будто на верховую лошадь. Они двинулись вперед по затянутой синим дымом улице Патрициев. Разбушевавшихся гвардейцев пока не было видно. Следом за Гордианом спешили Бальбин и его германская стража. Если бы дело дошло до драки, преторианская гвардия уничтожила бы этот отряд за несколько мгновений. Навстречу то и дело попадались бегущие люди, полуголые, едва из постели. Промчался отряд вооруженных мечами и щитами горожан, отступая перед невидимым пока врагом. Несколько здоровяков гладиаторов проволокли в казармы раненого товарища. Было ясно, что Гордиан движется в нужном направлении. Последние беглецы с криками промчались мимо и скрылись в тени ближайшего портика. За ними, как буруны надвигающегося прилива, неслась толпа гвардейцев. Преторианцы были вооружены не по форме, многие без щитов и доспехов. Кое-кто вообще был с одним мечом. Зато почти все волокли мешки с награбленным добром, а лица и руки были забрызганы кровью и перепачканы сажей.

— Эй, кто так торопится нам навстречу? Никак старая свинья Бальбин? Почему бы нам не выпустить из него кишки? — заорал высоченный одноглазый гвардеец. Вместо обычной ямы у него в пустой глазнице образовалась отвратительная язва — три красных пузыря лепились один на другой, будто на месте отсутствующего глаза вызрела целая гроздь. — Эй, Бальбин! Зачем изводить столько пергамента на дурацкие эдикты? Будь ты старым солдатом, как Максимин, ты бы отсыпал нам по сотне золотых!

— Я Марк Антоний Гордиан Цезарь, — проговорил Марк негромко, даже не пытаясь перекричать толпу. — Я хочу поговорить с вами, воины… Или мне назвать вас не солдатами, а всего лишь гражданами, как обращался в таких случаях к мятежникам божественный Юлий? — Он знал, что подобное обращение было для преторианцев унизительным, как знал и то, что когда-то одним этим обращением Юлий Цезарь пресек мятеж.

Преторианцы смолкли, скорее растерянные, чем усмиренные. Кто-то бросил мешок с награбленным, кто-то попятился. Другие, наоборот, заорали: