Ведьмин век. Трилогия - Дяченко Марина и Сергей Страница 44

Фома пожал тучными плечами и осторожно сел. Он любое движение проделывал осторожно; отчаянным, отважным и непредсказуемым он мог быть только в словах и поступках.

Один за другим поделились мнениями куратор Корды и новый куратор Рянки; речь первого была нетороплива, неконкретна и переполнена намеками опять же на недальновидное и слишком назойливое руководство из Вижны, а также туманными жалобами на ведьм, которые действительно чрезвычайно агрессивны. Речь второго – свеженазначенного куратора Юрица – свелась к отчету о мерах, принятых на новом посту. Меры сводились прежде всего к тому, чтобы тщательно искоренить все насажденное предшественником; Клавдий мял под столом пачку сигарет. Юриц талантлив – откуда в нем эта мелочность?.. Еще двадцать минут – и Клавдий объявляет перерыв. Перекур…

Речь Антора, куратора из Эгре, обернулась едва прикрытой нападкой на позицию Фомы из Альтицы. Антор совершенно точно вычленил из эмоциональной речи Фомы убийственный факт: обилие неучтенных «земледельческих», «неагрессивных» ведьм, проживающих в избушках «под негласным надзором». Один этот вскрывшийся факт в старые времена служил поводом не то что для снятия с поста – для увольнения из Инквизиции за профессиональную непригодность; Антор говорил негромко, в голосе его звучал металл, Клавдий чуть прикрыл глаза, глядя на солнечный луч, ползущий по белой полировке стола. Формально Антор прав; однако на деле прав, конечно, Фома. Методы, пригодные для больших городов, часто отказывают среди разбросанных по полям хуторов и местечек…

Он скосил глаза на листок, лежащий в приоткрытом ящике стола. Последние данные по округам – полученные, между прочим, не впрямую от кураторов, а исподтишка, от шпионов. Самый благополучный округ… гляди-ка, Альтица. Еще вчера самым благополучным был Эгре. А самый неблагополучный…

Он коснулся виска. Федора смотрела, а он не отвечал на ее взгляд.

Самый неблагополучный – Одница. И положение усугубилось. Вплоть до того, что наместник Одницы послал куратору Мавину официальный запрос…

Антор, куратор из Эгре, закончил. Постоял, поочередно глядя на присутствующих; потом сел, вернее, упал на стул. Ему была свойственна некоторая небрежность – в движениях и в одежде, но не в делах. На кого-кого, а на Антора Клавдий мог положиться…

Фома, которого речь Антора достала-таки, уязвила, теперь желчно улыбался своим большим мягким ртом. Желал реванша – и, как показалось Клавдию, нервничал. Слишком много было поставлено на карту, Фома мог и слететь с поста, под общий-то шумок, под горячую руку…

Все смотрели на Танаса, куратора из Ридны. Первые полчаса давно прошли – настало время для веского слова.

Танас молчал. Оба уголка его тонких губ были опущены – один чуть больше, другой чуть меньше. Все ожидали; Танас молчал.

Чем мы занимаемся, подумал Клавдий с запоздалым отвращением. Акробатический этюд с участием высокого кресла. Кого-то подсажу, кого-то – подсижу… Ты залезешь в кресло, а я буду стоять у правого подлокотника, а он у левого; потом я с его помощью столкну тебя, и его столкну тоже, а у подлокотника будет стоять совсем другой человек…

Он открыл было рот, чтобы объявить перерыв, и увидел, как куратор Бернста, медлительный, вечно погруженный в себя, отрешенный и бледный, поднимается со своего места.

Ведьмы прозвали Выкола, куратора округа Бернст, «железной змеюкой». Он был неповоротлив – и неотвратим. Железная тварь, гремящая сочленениями, в конце концов догонит самую верткую курицу. И придавит без жалости – мимоходом…

Клавдий не любил Выкола. Именно за эту отрешенность. Клавдий не понимал, как инквизитор может быть равнодушным.

– Господа… – именно этим, лишенным всяких эмоций голосом, Выкол разговаривает со своими ведьмами. – Получив приказ господина Великого Инквизитора о чрезвычайных мерах в отношении всех категорий ведьм, а в особенности попытавшись претворить его в жизнь… я был раздражен не меньше, чем коллега Фома.

Выкол замолчал. Вероятно, одна такая пауза способна вогнать в пот самую упрямую из упрямых ведьм.

– Теперь я вынужден признать, что меры, предложенные Великим Инквизитором, недостаточны. Мы стоим на краю пропасти, господа… и стараемся смотреть в сторону.

В наступившей тишине громко, непристойно громко прозвучал длинный вздох.

Никто не повернул голову сразу. Все медленно сосчитали про себя – кто до пяти, а кто и до семи – и только тогда позволили себе взглянуть на Федору Птах, заместителя куратора Одницы, бывшую – и все это знали – любовницу Клавдия Старжа.

Один только Клавдий не шелохнулся. Не отвел взгляда от верхней пуговицы на пиджаке куратора Выкола.

Выкол выждал минуту. Голос его ничуть не изменился, когда, обведя взглядом молчащее собрание, он проговорил размеренно и четко:

– Поведенческие изменения ведьм невозможно объяснить ни плохой погодой, ни тяжелыми временами, ни чьими-то промахами; я надеюсь, что Великий Инквизитор дальновиднее всех нас. Что он имеет собственные соображения на этот счет…

Тогда Клавдий посмотрел наконец-то на Федору. Она поправилась. Она явно пополнела за те две недели, что они не виделись; говорят, многие женщины от огорчения начинают слишком много есть…

Полнота пошла Федоре на пользу. Сгладила некоторые резкости лица, округлила плечи, даже, кажется, увеличила грудь…

О чем он думает?! Это и есть его замечательные «собственные соображения», которыми он собирается поделиться с коллегами?!

В красивых Федориных глазах, не на поверхности, а глубоко-глубоко, стояла совсем некрасивая паника.

«Ты ведь все понимаешь? Что происходит? Ты остановишь это, да?..»

– Да, есть кое-какие соображения, – сказал Клавдий буднично. – Мы наблюдаем, по-видимому, всего лишь пришествие ведьмы-матки.

Крыша сарая прохудилась, как старый котел, и зияла дырами и щелями; в дыры острыми лучиками врывался свет. Свет луны…

Нет, это не крыша. Это небо; иглы лучей на нем – звезды…

Ивга бежала, запрокинув лицо, не чуя дороги – но не споткнувшись ни разу, будто ноги сами несли ее.

Иглы лучей на черном небе. Тонкая игла в ее собственной руке.

Люди, серебристые тени, приколотые к небу, – за сердце. Парят, не тяготясь серебряным гвоздиком в груди; смигнуть, прогоняя слезы, – нету людей, только звезды. Смигнуть еще раз – вот они… Тени, нанизанные на белые иглы. Бело-голубые, бело-розовые, зеленоватые…

Ивга засмеялась; длинная портновская иголка в ее руке задрожала.

Красивый мужчина с мягкими белыми волосами, незнакомый Ивге, но вызывающий глухую ненависть… Запах ненависти. Запах железа.

Острая звезда среди прочих звезд…

Она тянется. Она видит, как острие иглы и острая звезда – совмещаются…

Ивга колет. Иголка до половины входит в небо – и выскальзывает обратно. Ржавая.

Звезда тускнеет…

Дуновение ветра. Запах расплавленного парафина; свечи, камфорный спирт, бледнеющее незнакомое лицо. Ивга смеется, бросая ржавую иглу в колодец.

Белый глаз луны, глядящий с далекого подземного блюдца. Луна на дне колодца, ржавая иголка – соринка в недовольном глазу луны…

Ивге легко. Так легко, как никогда еще не бывало; земля несется далеко внизу. Ивга ловит ветер ртом, и, уже заливаясь к ней в грудь, этот воздух все еще остается ветром. Холодным и диким.

Земля хрустальная. Ивга видит, как голубовато отсвечивает подземный родник. Как тускло желтеет сундук, оплетенный корнями, как белеют чьи-то кости, забытые на дне оврага…

Ни звука – только запахи. Бесконечно разнообразные запахи ветра.

Ивга смеется.

Она переждала в своей нише, пока уведут оглушенную, одурманенную ведьму. Та, конечно, ничего не помнит; провожая ее глазами, Ивга испытала мгновенную неприязнь. И зависть; рука с иглой – отвратительно. Полет над травами, над верхушками деревьев – прекрасно…

Она опомнилась. С ужасом тряхнула головой – ведьмино пусть остается ведьме. Ее грехи и свирепые радости были и останутся до последней капли чужими, Ивга – только зеркало… Зеркало не потускнеет, отражая туман. Зеркало не треснет, отражая молнию…