Фриц Лейбер - Мечи и ледовая магия Страница 45

«Во имя всех богов сразу, – воскликнул про себя Мышелов, продолжая тем не менее улыбаться, – что я сказал или пообещал такого, чтобы привести их всех в подобное состояние? Во имя дьявола, что?»

Тут Гронигер с помощью стоявших рядом быстро вскарабкался на другой конец стола, помахал, призывая ко вниманию, и, едва получив таковое, сразу же обратился к Мышелову громким и прочувствованным голосом, заставив слушать себя и всех остальных:

– Мы это сделаем.., да, мы сделаем это! Я сам поведу через Гибельные земли половину войска Льдистого, наших горожан, на помощь Фафхрду, сражаться с идущими против солнца, а Двон и Зваакин вооружат вторую половину, наш рыболовный флот, и поплывут за вашим «Бродягой» биться с идущими за солнцем минголами. Победа!

И весь зал огласился криками «Смерть минголам!», «Победа!» и еще какими-то возгласами, коих Мышелов не разобрал. Когда шум стал стихать, Гронигер вскричал:

– Вина! Давайте закрепим наш союз! Зваакин же прокричал Мышелову:

– Позовите вашу команду, пусть празднуют с нами – они имеют право отныне и навсегда свободно ходить по Льдистому!

Миккиду охотно побежал за остальными матросами. А Мышелов беспомощно взглянул на Сиф – все еще улыбаясь, ибо, как он подумал, улыбка, наверно, приклеилась к его губам навеки, – но она лишь простерла к нему руки и крикнула, вся разрумянившись:

– Я поплыву с вами!

Афрейт же рядом с нею твердила:

– Я пойду через Гибельные земли к Фафхрду и возьму с собой бога Одина!

Гронигер услышал это и сказал ей:

– Я и мои люди окажем вам любую помощь, какая только понадобится, почтенная советница, – и Мышелов понял, что, помимо всего прочего, заставил еще и неверующих рыбаков уверовать – во всяком случае, в двух богов, Одина и Локи. Но что же он им сказал?

Он позволил Сиф и Афрейт стащить себя со стола на пол, но не успел ни о чем спросить, так как Сиф обвила его руками, крепко обняла и поцеловала в губы. Это было чудесно, именно об этом он мечтал вот уже три месяца с лишним (хотя в мечтах все происходило в несколько более интимной обстановке), и когда она, с сияющими как звезды глазами, отпустила его, на уме у него вертелся уже совсем другой вопрос, задать который ему не дала Афрейт, тоже обняв его и крепко поцеловав.

Это, разумеется, было приятно, но значимость поцелуя Сиф как-то поубавилась – он стал менее личным, превратился из знака любви в простое поздравление, пылкий выплеск энтузиазма. Мечта растаяла. И только Афрейт отошла, как Мышелова сразу окружила толпа доброжелателей, кое-кто из которых тоже жаждал заключить его в объятия. Краем глаза он заметил Хильзу и Рилл – они целовались со всеми подряд, и поцелуи эти, конечно, не имели никакого значения, так что дураком он был, приняв поцелуй Сиф за нечто другое, – а потом он увидел Гронигера и готов был поклясться, что тот танцевал джигу. Один только старик Урф почему-то не присоединился к общему веселью. И Мышелову показалось даже, что тот смотрит на него с печалью во взоре.

Так начался праздник, продолжавшийся полночи, и все ели, пили, веселились, плясали, уходили и возвращались и бесконечно поздравляли друг друга. И чем далее, тем более гротескными становились их танцы, прыжки и прочие телодвижения под звуки коротенькой ритмичной, но грозной песенки, которая и сейчас звучала в голове Мышелова и под которую плясали уже все: «Тучи гуще, ветер злей. Льдистый тонет в черной мгле. Ночь родит чудовищ строй – нисс и никор, дрок и тролль». Как раз это сейчас, по мнению Мышелова, и происходило – рождение чудовищ. (Только вот тролли где?) И дальше все будет по песенке, думал он, вплоть до неумолимого приговора в конце: "Мингол должен умереть – там, внизу, в аду кромешном, там, где вечна круговерть, задыхаться будет вечно, муки адские терпеть, в смерти призывая смерть. Нет безумию конца! Не вернется мир в сердца!

Все это время с лица Мышелова не сходила словно приклеившаяся улыбка, и с видом бойким, дерзким и крайне самоуверенным он отвечал на вопрос, который ему то и дело задавали: «Нет, я не оратор.., никогда не учился.., правда, всегда любил поболтать», хотя внутренне сгорал от любопытства. Улучив момент, он спросил у Сиф:

– Что я сказал такого, чтобы всех переубедить и столь кардинально склонить на свою сторону?

– Кому, как не вам, об этом знать, – ответила она.

– Расскажите мне все же, что вы запомнили, – сказал он. Она задумалась.

– Вы взывали исключительно к их чувствам, к их эмоциям, – сказала она наконец. – Это было просто замечательно.

– Но что именно я говорил? Какие слова?

– О, я даже передать не могу, – заверила его она. – Все сказанное было столь органично, ничто не выделялось.., мне не вспомнить подробностей. Но не сомневайтесь, речь была безупречной.

Затем Мышелов попробовал подступиться к Гронигеру:

– В какой момент мои доводы вас убедили?

– Как вы можете спрашивать? – отвечал седой островитянин, хмуря в искреннем замешательстве морщинистый лоб. – Все было так логично, четко и холодно аргументировано – прямо как дважды два четыре. Можно ли считать одну часть уравнения более убедительной, нежели другую?

– Верно, верно, – неохотно отозвался Мышелов и добавил:

– Я полагаю, принять богов Одина и Локи вас убедила та же строгая логика?

– Именно, – подтвердил Гронигер.

Мышелов кивнул, но про себя пожал плечами. Он-то понял, что произошло, и проверил чуть позже свою догадку, поговорив с Рилл.

– Где ты зажгла свой факел? – спросил он.

– В «Огненном логове», – ответила она, – от божественного огня, разумеется.

И поцеловала его. (Этот поцелуй тоже был не плох, хотя в него не было вложено ничего профессионального.).

Да, Мышелов понял, что это бог Локи вышел из огня, на время завладел им (как однажды в Ланкмаре Фафхрдом завладел бог Иссек) и привел его устами доводы, которые бывают весьма убедительны, когда звучат из уст бога или во время войны и подобных ей катаклизмов, – и оказываются совершенно пустыми, будучи высказаны простым смертным или при каких-то рядовых обстоятельствах.

И некогда было гадать на самом деле, что он там такое сказал, ибо хлопот и без того хватало: и решения предстояло принимать жизненно важные, и великим множеством дел руководить – причем весьма скоро, лишь только народ кончит праздновать и передохнет.

Тем не менее хорошо бы узнать хоть что-то, подумал он с тоскою. Может, было сказано что-нибудь умное. Для чего, например, о небеса, достал он усмиритель из кошелька и что хотел продемонстрировать, вращая его над головой?

Он не мог не согласиться, что пребывание полностью во власти бога – довольно приятное состояние (или было бы приятным, окажись возможность вспомнить хотя бы немногое), но опустошающее, ибо ничего не осталось в душе его после, кроме неумолчного бряцания «мингол должен…» – каковое, казалось, будет звучать вечно.