Владимир Коваленко - Камбрийская сноровка Страница 46

   — Но старшина…

   — Я сказала. А старшина служит клану, не клан старшине. Или у верховских уже не так?

   Перехватила посох поудобнее и побежала дальше. Смотритель ветряка глядел вслед, пока сида не завернула с прямой улицы на круговую, потом вздохнул. Потрогал пальцами ленту. Потеребил. И решительно зашагал в сторону рынка.

   Новый день, заведение старое. Стены потрепаны, внутри из горожан лишь крепкий народ, что не опасается горских кулаков. Ни пледов, ни клановых лент: под булавками и фибулами цвета города — как на знамени баталии во время учений. Белый — цвет друидов и сиды. Небесный — цвет Богородицы. Купола над собором еще не поднялись, но будут как вечерняя синева. С золотыми звездами, не иначе!

   Почему одели городские цвета? Никто не желает впутывать родной клан в возможную кровную месть. Да и не у каждого горожанина за спиной клан. У греков, например, пока нет.

   Лица суровы, из кружек тянет горечью паленого ячменя. Если горцы обидят хоть кого… Если произнесут хоть какое поношение в адрес заведения или его хозяина… Увы. Иниры осмотрелись. Сникли — ненадолго. И ну свариться между собой! В воздухе такие речения повисли, что детей и девок — долой! А там и кулаки пошли в ход. Друг друга волтузят, но мебель трещит, и пол, того и гляди, подломится. В такой притон с семьей не заглянешь, да и спокойному ремесленнику обедать с оглядкой неловко. А придраться не к чему!

   Но вот одна из трех дверей трактира распахивается. Да, из трех, не из пяти — так и заведение поменьше рангом, чем «Голова Грифона», в которой до зимнего похода хозяином был Дэффид ап Ллиувеллин. Отец сиды! На пороге — сама.

   — Мяса мне, жареного, — Немайн говорит громче обычного, но вовсе не кричит. А слышно отлично. — Свининки, пожалуй.

   — Окорок, леди сида? Долю героя?

   — Нет. Мне еще не хватало тут всех изобидеть или, хуже того, поубивать… Давай ребрышки!

   И вкусно, и сакрального смысла никакого. Впрочем, и доля героя вряд ли вызвала бы возражения. Никто не усомнился, что маленькая сида способна уложить хоть всех богатырей Британии. Считают великой и ужасной — это хорошо, и почти правда. Но считают и древней богиней. Не тобой. Раньше, когда главным было — выжить, в глаза не бросалось, слух не резало… Теперь против шерсти, или словно уши надрали как следует. И неприятно, и стыдно, и неловко как–то!

   Немайн хмыкнула, снова прищелкнула пальцами. На сей раз ее почтил вниманием уже не хозяин — ему нельзя, он и других уважить обязан — девчонка. Видимо, дочь. Платье с карманами — «как у сиды», только белое. По рукавам и подолу — узкая полоска местного нестойкого пурпура.

   — Пока заказ готов будет, принеси мне кофе и сыра с гренками, — сказала сида, — в Башне сегодня ужинать не буду. Сама видишь, какое зрелище. Лучше, чем в Колизее…

   Подняла руку, кисть в воздухе крутнулась: гулять, так гулять! Ноги — со стороны жест залихватский, на деле точно выверенный, чтобы ничего, кроме ткани шоссов, не показать — на стол. Острые зубы хрустят горячими гренками. Уши чуть поджаты: все же горцы так шумят, что побелка с потолка сыплется. В остальном — безразлична. Видно, в древней Ирландии в заезжих домах такая гульба была обычным делом. А захочет что сказать — ее голос сквозь любой гам проходит, как нож сквозь масло.

   - Ставлю милиарисий против истертого медяка, что здоровый и рыжий устоит на ногах до конца!

   Но даже один к десяти — кто будет спорить с богиней, пусть и крещеной? Нет, навстречу — голос из–за стойки. Расцеловала бы!

   — Держу, великолепная! Если стараться, любую скалу можно оглоушить!

   Хозяин — молодец. Действительно, римлянин. Понял… А сама — не сразу додумалась. Смех и грех — когда стало ясно, что происходит, самый умный совет дала Анастасия, которую никто не учил править — и вообще не учил целых четыре года. Девочка осталась умницей, римлянкой и христианкой. Сказала:

   — А как в таких случая поступали Отцы Церкви или старые императоры?

   Так Немайн и припомнила одну из первых историй, которую ей довелось услышать в Камбрии. О том, как римляне с поединками почти покончили. Нет, запрещать не стали. Поняли: вредные бритты назло оккупантам друг дружку перережут. А кто налог в казну уплатит? Кто воинов выставит в лучшие легионы Империи? Что было делать?

   Наместник додумался. Полного запрета на поединки устанавливать не стал. Наоборот, драться разрешил — на арене ипподрома, в назначенное время. Ослушникам — такой штраф, что семьи по миру пойдут.

   И вот выходят поединщики биться насмерть, до отрезанной головы и приготовления татлума… а на трибунах солдаты и горожане. Пришли на кровушку полюбоваться. Жрут лепешки, прихватили кувшины с вином и пивом. Пальцами тычут, гогочут, подначивают. Да, безымянный наместник из старой байки куда мудрей хитроумного кардинала Ришелье!

   Вот и все. Дело сделано, теперь горцы — не помеха, а развлечение. Посетители не к драке готовятся, а обсуждают, как ловчей сцену для драк выгородить, чтобы всем видно было, чтобы мест в зале не стало меньше, и что придется повысить оплату вышибалам — за верховскую вредность…

   Клановые воины еще не поняли, что превратились в ярмарочных шутов. Мельтешат кулаки, тяжелое дыхание, хэканье, боевые кличи возносятся к потолку… Долго это не продлится. Продолжать веселье Инирам не позволит их же хваленая гордость. Это понял и неприметный человечек, что забился в самый уголок. Откидывает капюшон… Да он рыжее сиды: голова словно пламенем охвачена. Шаги не слышны в гаме. Встал. Смотрит… Немайн ноги со стола скинула. Снова не скучающая патрицианка, следящая за гладиаторским боем — правительница.

   — Назовись.

   В ответ — пожатие плеч. Да он думает, что знаком! Считает ясновидящей? Или себя — знаменитостью?

   — Робин Тот Самый к твоим услугам… Великая, чем тебе Добрый Малый–то не угодил? В прошлый раз, признаю, дурака свалял: мешал воинской забаве. Но что теперь тебе не по нраву? Или из Глентуи должно уйти веселье фэйри?

   «Веселье фэйри». Вот как теперь, оказывается, называют торговлю деривативами…

   Немайн с интересом рассматривает гения. Человека, в седьмом веке додумавшегося до ценных бумаг, обеспеченных другими ценными бумагами. Совершившего при их выпуске ошибку, которую охотно совершали и в двадцать первом: забывшего, что от количества выпущенных бумаг денег не прибавится. А значит, обиженные явятся за его мордой — если найдут или поймают. Глаза честные–честные… Какими и должны быть у величайшего мошенника столетия!