Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич Страница 47

Чудились новые картины: будто проглочен я китом вместе с самим кораблем. Да и там, в брюхе кита-левиафана, кораблик черпает обоими бортами, грозя утонуть уже в самих едких соках китовой утробы, тогда – уж двойная гибель и вторая, последняя смерть.

Ночь не спал – какое там!

Разыскивал в пыли памяти, словно кусочки смальты, оброненные на пол у стены или вовсеотброшенные как мусор художником-мозаистом, все слова, все намеки отца, кои хоть как-то касались кропотливо выложенного на той стене, сверкавшего новизною портрета нашей багрянопорфировой царицы, повелевшей славить себя мужским родом – великий василевс и автократор римлян.

О покойном ее супруге, василевсе Льве, отец говорил с улыбкой, как об изменчивой погоде, коя так и установилась ни на холоде, ни на жаре, ведь он правил всего пять лет. Его сына, Константина Слепого, презирал, считая, что страшное деяние его матери временно спасло страну от больших бед, а уж каждому суждено оплатить свой грех. Но в прозвище Саулия я никогда не слышал опаски, ненависти к узурпатору, вернее узурпаторше, или же – мысли о заговоре ради чаемого сокращения дней ее власти. Может, потому что еще мал был услышать?

Что говорил мне отец: «Постарайся не испортить Божий замысел о тебе». А как теперь насчет твоего замысла, отец? Он-то в чем? Вдруг уразумел к исходу ночи, что начинаю страшиться в памяти тихой улыбки твоей, отец. Значит, оставалось переть на тот страх, как лошадь на боль.

И уже на рассвете, невидимом в чреве кита, вопросил: а кого бы ты хотел видеть на троне, отец, и чьей же мудрой тишине служить?

Содрогнулся – и не поверил пришедшему в ум молчаливому ответу: слишком прямая и короткая получалась биссектриса. Значит, надо идти не на кладбище, решил, а – прямиком к геронде Феодору. Геронда Феодор возносил царицу каждым словом о ней, а раз отец исповедовался геронде Феодору, своему и нашему общему духовнику, то все тайное должно было стать явным. Уж геронде Феодору хватит прозорливости сказать мне верное путеводительное слово перед тем, как стремнина потока разделится надвое – и там уж не успеть с выбором, какому направлению отдаться.

Данное Никифору обещание без ропота и попыток к бегству продержаться сутки так и жгло затылок, но не известные мне обстоятельства менялись, и освобождение пришло раньше. Утреннюю трапезу делил со мной Ксенофонт – грузный гонец, не издалека принесший радостную весть.

- Мы подумали, Иоанн, жаль будет, если ты зароешь свои таланты весело пакостить во Дворце, как ты умел в те наши благословенные времена, - вздохнул он как бы между прочим(то есть между жареными заячьими ножками) и страшно проговорился: - Скоро можно будет развернуться.

Он запнулся и с опаской глянул на меня – имею ли я уши, чтобы слышать. Пришлось невинно кивнуть в ответ.

- Кто же это подумал в твоем числе? Какой сенат? – спросил и сам между прочим.

- Так ты уже повидал всех, разве таковых мало для «сената»? – Куда-то в сторонку усмехнулся Ксенофонт и сразу навёл на меня веселый глаз: - Помнишь, как ты из Кухни поросёнка украл, горящую паклю подвязал к хвосту и по Порфиру[2] пустил? – покупал он меня на самое, казалось ему, дорогое, - воспоминания детства. – По сию пору надрываюсь, как вспомню, даже жену пугаю. «Греческий огонь! Греческий огонь!» - мы тогда орали.

Он захихикал одним пузцом: оно премило задергалось, как собачья нога, когда псина млеет от почёса.

Картина и правда была тогда забавней некуда: мелкий хряк мечется шустрее мухи по роскошному Порфировому триклинию, занавеси поджечь норовит, дым – драконьим хвостом. За ним, кашляя, ругаясь, скользя на скользком парадном полу и падая, мечется едва не вся смена дворцовой стражи. Охота хоть куда, а порки я не боялся! Наконец, их верно надоумило: призвали лучшего лучника, главного врага дворцовых ворон, дабы самим не позориться. Он же меня потом благодарил за новое развлечение.

Наконец, друг Ксенофонт отпустил меня, выведя через кишки коридоров в том малом «ките» к низенькой дверце, отворявшейся прямо на улицу. Сам он не вышел, остался во мраке и тихо сказал:

- Сам разумеешь, друг Иоанн: и кто только тебя не ищет, и кто только тебя не хватился. Ты уж будь поосторожней, друг.

Огляделся, когда дверца уже закрылась. Со стороны улицы кольца на ней не было. Потянул носом: кожами действительно отдавала улица. Так что ж: мне и самому в волчьей шкуре уже довелось пощеголять! И вот впервые – и всего-то на несколько мгновений – Город показался мне ничуть не менее опасным, чем италийские чащобы. Раньше – только для души опасным, теперь – и для телесной воли. Раньше – засады грехов, теперь, пожалуй, - и настоящих хищников да еще в родных кустах!

Дурная прозорливость так и мучила меня. Надеялся успеть к отцу Феодору до или мимо новой засады – да куда там! Давно ждала она меня там, где и нужно было ждать всякого лакомку, падкого на мёд. В самом улье!

Едва увидел я врата обители, как сам геронда Феодор вышел мне навстречу. Тревоги на его лице не подметил, однако геронда, мимолетно приложил палец к губам. Судя по облачению, он выходил тотчас после службы, на которую я, увы, не успел.

- Дай мне святой образ Христов, - велел он, как только благословил. - Не пугайся так: на временное хранение. Тебе еще жить.

Геронда сам снял с моего плеча суму, а я уразумел, что сейчас лучше не вести никаких отчаянных расспросов. Город становился куда теснее.

- Вот, для чего и нужно было первое твое путешествие, теперь и узнаешь, - без всякого намека на доброе или злое грядущее изрёк геронда Феодор, и мы направились к близким вратам обители.

Врата были чуть приоткрыты – и оттуда, чудилось, уже наблюдали за мной глаза засадных хищников. Три десятка шагов имел я на разгадку всех чаемых тайн – и все же решился, о чем и пожалел уже на ходу. Невольно вспомнил про дымящего поросёнка – и не успел различить в том воспоминании бесовского искушения, как уже выпалил шепотом:

- Геронда, ведь мой отец не считал василиссу святой? Или это бес мне память гнёт?

- Уж и сомневаться начинаю, не поторопился ли брат Августин, не позволив тебе утонуть вместо себя, - не понижая голоса проговорил геронда Феодор, и ни обола укора не услышал я в его голосе. – Вот если бы брат твой Зенон скончался, отказавшись копить грехи, раньше, чем ты достиг Силоама… Разумеешь?

Напрочь отбил у меня геронда страсть плеваться лукавыми вопросами.

- И отец мне теперь не ответит, - заткнул я жерло своих вопросов клином досады.

- А ты молись за него крепче, горячей. А я – за тебя. И всё станется… - рёк геронда, а мы уж неспешным шагом и подошли к вратам.

Опять же, двое дожидались меня. Однако – не во дворе, у врат, а в гостевой келейного корпуса. Не знал обоих: оба одинаковые, лет тридцати, в одеждах дворцовых вестовых второго разряда. Сильно изумился, когда они отпустили меня одного по заданному ими пути, а сами остались.

Геронда благословил меня на тот короткий в сравнении с прошлыми дорогами путь, который показался мне куда холоднее пути по морю в чужую даль. А ведь шел в самое знакомое от истока дней место!

Без святого образа, однако, шел как ограбленный и раздетый донага разбойниками. Достиг условленного дома, в нем переоделся городским щеголем, каким и должен был бы слыть и тереться в толпе, кабы давно отдался не бурному неизвестному течению, а тихой, теплой сточной канаве дворцовой жизни. Или кабы жадно принял незаслуженное наследство…

Вышел, опять же, из какой-то задней, потайной двери – живо вертелся пифагоров круговорот воплощений! – и двинулся дальше, накинув на голову широкий капюшон: так полагалось по велению особых вестников, дабы мог я достичь цели как бы не узнанным кем-то, прохожими или некими неприятельскими соглядатаями. Не привык видеть перед собой только неуверенное движение собственных ступней и мостовую всего на пяток шагов вперед – но такова суть всех дворцовых послушаний.

Оба, разумеется, не сказали, на чью удочку, перекинутую через стену Дворца наружу, насаживают меня наживкой. Перебирал в уме фигур равных по силе логофету Никифору и остановился на Аэции, главном домоправителе царицы.