Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич Страница 49

И вот стало легко разуметь, где зреет заговор и почему огнеокая царица Ирина смотрит уж не на меня, а внутрь себя самой, в свою собственную душу, как и я – в свою, мы оба в тот час отвернулись друг от друга, уединились разумения ради.

Слова короля франков, а к тому времени, то легко было предположить, уже и императора Первого Рима, могли раззадорить василиссу и ныне истинного автократора римлян хотя бы по праву наследства, а именно – короны Первого Рима, презрительно брошенной на Восток последним победителем Первого Рима, варваром Одоакром[3]. Вот я передал слова Карла, кои и сподвигнут василиссу принять предложение новоиспеченного императора, дабы помериться с ним волей к власти. Что же дальше? Никифор, подобно Бруту, воззовёт к защите веры и славы отцов. В наше небрутово время – к защите эллинской славы, а заодно и Восточной Церкви от франкского воронья, грозящего заполонить Восток. И подобно Бруту, Никифор погибнет, не так ли?

И что же? Теперь я одним подтверждением слов Карла невольно поджигаю заговор и гублю логофета Никифора (если слова мои передал не он, а иной – другой щетины и окраса оборотень), коего уважал и поднимал мой покойный отец? А ведь как хотел я избежать болота дворцовых интриг и податься в монахи, дабы постыдить и покойного брата, и своих жиреющих друзей! Удрал – и что же: теперь одно знаемое мной и произнесенное в нужный час слово грозит обрушить само царство. Вот он бес гордыни, во весь рост до небес – победить его невмочь.

А что если мой рассказ о шатре Карла передал царице сам Никифор?

Напряг разум и, хоть не так силен был в счете, как логофет, легко вывел итог: от перестановки слагаемых сумма не менялась, если Никифор сам чаял трона. Тогда что же станет? По свержении василиссы вторжение войск Карла, гибель Никифора, едва занявшего трон, и – та же сумма в итоге.

Господи, как же не хотел я, зря грустную улыбку отца, мыслить теми же громадами власти, громоздить Оссу на Пелион, как титаны! И вот словно получил в невольное и неизбывное наследство не только дом и богатство, но и сами олимпийские мысли отца. Хотя и почитал себя уже чаемым ничем, стремясь на путь фиваидских отцов-пустынников.

Признаюсь, Господи, и каюсь: в те мгновения хотелось мне бежать за верным предвещанием не к геронде Феодору, горячо молившемуся за царицу, а к небезопасному язычнику Турвару Си Неусу. Он-то уж, верно, не мог стоять пока ни на чьей стороне – глядишь и предрек бы, как раньше, нечто стоящее о судьбах сильных мира сего.

Те ли бесы, что до поры стояли в сторонке, с радостью подступили ко мне? «Не жилица!», - крикнул один из них, кто же еще, когда царица легко, невесомо подняла с подлокотника правую руку и коснулась перстом виска, словно испытав внезапный приступ головной боли. Сладостная и презрительная лёгкость тела и души вдруг овладела мной.

Что же? Предвещания сияли просты, как смерть, коя имеет силу прийти в любой миг, а может в простоте своей и подождать, сколько придется, по велению твоему, Господи! В заговоре гибнет царица, потом, вскоре, гибнет в сражении с Карлом ставший правителем Никифор, даже не успев нагреть задом трон. Сумма опять не меняется.

Оказалось нестрашно, даже – с приятной прохладцей в сердце (если не переживаешь за свое имущество), стоять подобно бесу в сторонке и смотреть на бессмысленность великих потоков власти. Годом позже – когда пасмурные предвещания о низвержении царицы и ее кончине в изгнании уже превратились в холодно и бесплодно, как зимнее утро, прояснившееся прошлое – уразумел: бесы готовы вещать всесветную земную правду хоть на целый век вперед ради искушения даже одной мелкой души.

- Расскажи о своем путешествии, Иоанн, - повелела автократор римлян. – Геронда Феодор назвал его поистине необычайным.

Чувствовал себя совсем нагим сиротой, Господи, без святого образа Твоего.

Вот уж чего и в мысли не могло прийти: чтобы сам геронда Феодор успел передать василиссе слова Карла! Тогда где же заговор? Нет, не под силу и не по чину мне было разуметь, откуда и куда дуют вершинные ветры. Теперь знал: верно поступил здесь, на грешной земле, где малые сии куда хитрее Ангелов, когда говорил прямо в грозовые глаза василиссы чистую правду на счастье или беду кого бы то ни было, гори всё греческим огнем!

Сам себе напомнил некоего барда, раз за разом, от костра к костру, от очага к очагу повторяющего песнь о баснословных событиях, кои он сам видел и тому уже сам не верит, как чужим россказням, вследствие чрезмерного, многократного повторения песни. Повторенное не раз уже позволяло по мере повести думать о своем. Но о чем думать, больше не знал и не желал знать, потому, верно, и стал потихоньку забываться в песне, как и всякий вдохновенный певец.

И вот когда путь мой дошел до рокового пира в замке лангобардского графа Ротари, странное и ужасное принялось охватывать меня – бесы подкрались к прибранному жилищу и скопом полезли внутрь. Ради подтверждения правды рассказа смотрел я царице прямо в глаза – и вдруг плоть моя принялась дыбиться, как кипящая каша в горшке, до самой горловины. Уж, верно, мой отец никогда не смог бы так смотреть на царицу, как его искушенный в блуде сын – на ту арабскую служанку, не в силах ничего с собой поделать! И отвести взор не мог – то было бы провозглашением лжи! Адское вожделение поднималось последней гибельной волною на мой кораблец, и так уж вдосталь начерпавшийся обоими бортами.

Взмолился про себя, стал творить Иисусову молитву поначалу умом одним, не способным докопаться до тёплого сердца за помощью, но вскоре услышал, что кто-то дышит молитвой вслух, не признал своего голоса. Лик царицы вдруг стал затмеваться бледно-сивой тучей, почудилось, что передо мной задвигается занавесь.

- Что с тобой, Иоанн, не от голода ли гаснешь? Совсем уж запостился? В дороге лишнее, – донесся сквозь шум волн голос василиссы. – Кровь носом часто так идет?

Некое теплое течение и вправду стало отогревать губы, не позволяя им коченеть. Между тем свечи словно теряли свой свет кругом царицы – и успел смутно порадоваться, что сейчас скроется от меня она всем своим видом, отпустит мой взор. Однако сам успел весь целиком – с головы до колен – погаснуть быстрее дорогих дворцовых свечей.

В беспамятстве думал, что просто устал и заснул в дороге, застигнутый недугом, привычным для всякого путника, пусть даже смертный недуг тот.

И так заснув, упал на мягкое дно, с облегчением отказавшись от всякого вольного движения.

Так, наверно, изнемогает и отдается утопленник силе воды, закутывающей его в краткий и незлой недуг смерти. Но воды никакой не нашлось – и страх перебил заботливую силу смерти. Телу и душе не покоилось во сне. Ждал нутром стремительного тока с ласковыми завихрениями на луках реки – тому току и отдал бы всякий долг движения материи и судьбы, радуясь оправданной безответственности, а не дождался.

В глубине душевной тьмы стало мниться, что обознался рекой и отдался давно высохшему руслу, разлегшись на размолотых в пыль костях.

Ошибка стала мучить сердце посреди не текшей никуда каменистой материи, а там и вовсе худо стало, когда вспомнил, что кидался в поток спасать святой образ в холщовой суме. Завозил рукою, ища – да слишком гладким показалось дно, опустевшее, как старческий рот. Не за что тут было зацепиться суме.

Вздрогнул, глаза сами открылись от сотрясения безвольного тела – и узрел над собой глаз, но не волка или ворона, а барда Турвара Си Неуса. Кругом, как занавеси балдахина, свисали на меня его долгие тонкие власы.

- Лекарь сказал, что не умер ты, - изрёк он надо мной добрый приговор. – Обморок. Кровь носом выбежала на двор… Но не вся. Холодно на дворе, видать поежилась и – обратно.

Пригляделся к барду, чая установить по его виду, что в мире ныне происходит. Ни дурных вестей, ни предзнаменований не высмотрел.

- Принес бы ты мне такую весть туда, где я во сне умирал, - укорил его, замечая, что дышится легко, а глаз певца никуда надо мною не уплывает, - твоей вести цены бы ни было! А теперь и так нетрудно догадаться.