Барби. Часть 1 (СИ) - Соловьев Константин Анатольевич Страница 5

Из-за этих костюмов с их траурной пуританской чопорностью над «батальерками» тайком посмеивались в Броккенбурге — в университете были приняты куда как более свободные нравы по части одежды. Из-за них они выглядели нелепо на балах — в тех редких случаях, когда их посещали — из-за них выглядели серыми мышами по сравнению с ведьмами прочих ковенов, охотно облачавшимися за пределами университета в шелка, парчу и бархат. Но Вера Вариола фон Друденхаус, хозяйка ковена, скорее спалит Малый Замок дотла вместе со всеми тринадцатью суками, считающими его своим домом, чем позволит своим сестрам одеваться иначе, не по заведенному в «Сучьей Баталии» порядку. Барбаросса знала это так же верно, как и то, что солнце всходит на севере, а Адом управляют четверо архивладык — Белиал, Белет, Столас и Гаап.

С другой стороны… Барбаросса ухмыльнулась, с наслаждением почесывая грудь под дублетом. С другой стороны, все могло быть и хуже, сестрица Барби. Вас с Котейшеством могло занести не в «Сучью Баталию», а, скажем, в «Железную Унию», сучки из которой готовы были умертвлять свою плоть с таким пылом, что могли бы позавидовать многие из адского царства. В любую погоду они носили робы из грубой мешковины, напоминающие облачение средневековых монахов, под которыми в придачу таскали шипастые вериги и цепочки из жгучего серебра. Вот уж где херня так херня…

— Уж больно ты груб, Мухоглот, — проворковала Барбаросса, широко зевнув, — Как для такого писанного красавчика. Что бы сказала твоя маменька, если бы сейчас…

Перекошенная расколотая пасть гомункула разъехалась в жутковатой ухмылке. В затянутых катарактой глазах мелькнуло что-то похожее на затаенное торжество. Должно быть, придумал остроумный ответ, жалкий недоумок. Долго же ему пришлось тужиться…

— Заткнись, бездонная манда! — выпалил он, приплясывая и суча ножками, похожими на обглоданные куриные косточки, — Будь у меня такая рожа как у тебя, я бы вообще удавился, Красотка!

Она ощутила, как черная ярость выплеснулась из недр души, точно застарелый гной.

Ее зовут Барбаросса. Сестра Барбаросса. Некоторым — очень немногим в Броккенбурге — позволено именовать ее Барби. Но никто и никогда не смеет называть ее Красоткой, ни в мире смертных, ни в самом адском царстве.

— Что ты сказал?

Мухоглот, должно быть, и сам понял, что сболтнул лишнего. Некоторые линии не стоит пересекать — это правило известно всем знатокам Гоэции, чертящим мелом защитные барьеры на пути у адских чар. Но Мухоглот забылся. А может, был слишком разъярен шуточками, которыми она изводила его последний час, вот и вспомнил некстати имя, которое вспоминать не следовало. Которому должно было раствориться, как растворяются некоторые вещи в алхимических ретортах, без осадка и пепла.

— Красотка! — взвизгнул он, скалясь и приплясывая, — Думаешь, я забыл? А я помню! Помню! Красотка! Красотка! Красотка!

Она очутилась у кафедры одним прыжком, похожим на короткий страшный прыжок волчицы. Заточенная в душе тлеющая искра Ада полыхнула огнем, мгновенно превратив кровь в клокочущий вар, а руки — в стальные клешни. Будь на месте Мухоглота какая-нибудь сука из плоти и крови — человеческой плоти и крови — уже выла бы от боли, корчась на полу, пытаясь остановить хлещущую из пасти кровь. Но гомункул…

Во имя Оффентурена и всех распахнутых адских дверей!

Гомункул мало того, что относился к имуществу университета, так еще и ходил в любимчиках профессора Бурдюка. Блядская ирония, столь свойственная Броккенбургу — бессильное и жалкое существо, над которым у нее, однако, не было никакой власти. С другой стороны…

Барбаросса усмехнулась, аккуратно снимая сосуд Мухоглота с профессорской кафедры, его извечного места обитания. Он оказался увесистым, тянущим на добрых пять пфундов[9], отчего приходилось держать его двумя руками. Слушая, как нечленораздельно подвывает Мухоглот, прильнувший к самому дну своей банки, она со злорадством подумала, как здорово бы он лопнул, урони она его на пол. Даже представила это — но только на миг. В стенах броккенбургского университета не отыщется настолько бесстрашной суки, которая решилась бы расколошматить банку с любимым ассистентом профессора Бурдюка, властителя спагирии.

Питательный раствор, в котором бултыхался Мухоглот, лишь казался прозрачным, его явно давно не меняли. Он был мутным как похлебка, кое-где в нем плавали споры плесени, дохлые муравьи и папиросные окурки — кажется, не ей одной в последнее время захотелось выместить злость на маленьком ублюдке.

Мухоглот заверещал, отчаянно барабаня лапками по стеклу.

— Нет! Прошмандовка! Нет! Прочь! Прочь!

Барбаросса расхохоталась.

— Что, сеньор Мухоглот, уже малость обгадился, а?

— Нет! Изыди! Шлюха! Шлюха!

Барбаросса усмехнулась ему в лицо, приблизив банку так близко, что почти коснулась носом стекла. Что доставило ей в этот миг ни с чем не сравнимое удовольствие, так это ужас, мелькнувший в его глазах. Искренний ужас крохотного существа. Словно он в эту секунду увидел высунувшегося из адских врат демона. Он всегда пугался до усрачки, стоило кому-то взять в руки банку, и не напрасно. Стекло — очень хрупкий материал, совсем не походящий на те, из которых обыкновенно изготавливают доспехи или стены домов или корпуса рычащих на улицах аутовагенов. Если весь твой дом сделан из стекла, самой судьбой определено тебе быть очень осторожным, тихим, очень покладистым существом. И потому вдвойне следить за своим блядским язычком.

— Бедный маленький Мухоглот! — Барбаросса мягко провела по стеклу пальцем, точно лаская его, съежившегося в своем маленьком сосуде, — Ты так испугался злой противной ведьмы? Ну не плачь, мой милый, не плачь! Давай-ка сестрица Барби прокатит тебя на карусели, чтоб развеселить, а потом купит большой расписной пряник!

Она принялась трясти банку, с удовлетворением ощущая, как жидкость бурлит и пузыриться внутри, а крохотный гомункул бьется о стены. Не так сильно, как могла бы — дряблое тельце гомункула не было создано для хоть сколько-нибудь серьезных нагрузок, если приложить силу, оно попросту размажется, как переваренное яйцо. Но достаточно сильно, чтобы Мухоглот заверещал от ужаса. Не имевший сформированного вестибулярного аппарата, никогда не ходивший по твердой земле, он часто взвизгивал от страха, если кому-то из ведьм приходилось даже наклонить его сосуд. И сейчас, плещась вперемешку с окурками и мертвыми муравьями, должен был ощущать своим куцым крохотным разумом все муки ада.

Это тебе за Красотку, подумала Барбаросса, встряхивая банку раз за разом. Мелкая дрянь. Думаешь, раз ходишь в любимчиках у профессора, тебе все сойдет с рук? Ну ничего, сестрица Барби преподаст тебе урок хороших манер! Такой, что не забудется вовек!

Она собиралась было тряхнуть банку еще пару раз, но внезапно остановилась. Солнечный свет, забравшийся в окно лекционной залы, упал на бок стеклянного сосуда с гомункулом, отчего в ее руках в один миг произошло маленькое, но очень страшное волшебство.

Бултыхающийся в мутной взвеси гомункул, истошно сучащий лапками, вдруг пропал, точно растворился. Вместо него она вдруг увидела нечто столь жуткое, что банка, налившись тысячепфундовым весом, едва не выскочила из ее рук. Руки, обладающие достаточной силой, чтобы крушить кости и вышибать зубы, внезапно ослабли, пальцы предательски задрожали.

Демон. Из стеклянного сосуда на нее в упор смотрело оскалившееся лицо демона.

Состоящее из сплошных рубцов и стяжек, много раз перекроенное, точно отрез кожи в руках неумелого портного, со смятым носом, скалящейся пастью и парой горящих яростью глаз, это лицо не могло вызвать ничего кроме отвращения и ужаса даже у прожженной ведьмы, привыкшей смотреть в глаза адским отродьям. Барбаросса издала возглас отвращения, с трудом удержав банку в руках. Чертово отродье из ада ухмылялось, глядя на нее почти вплотную, скалилось, демонстрируя полный набор зубов. Вполне человеческих зубов.

Какая-то тварь, явившаяся из глубин ада по ее, Барби, душу. Не поможет ни рассованное по карманам оружие, ни обломок ножа, спрятанный в правом башмаке. Сердце испуганно припустило вперед, точно кролик под грохочущими колесами аутовагена, и ей пришлось чертовски много времени, чтобы восстановить контроль и самообладание.