Джордж Мартин - Танец с драконами Страница 5

«Ты предостерегал меня, — думал Варамир, — но ты же и показал мне Восточный Дозор». Ему тогда было десять, не больше. Хаггон выменял у ворон дюжину ниток янтаря и полные сани пушнины на шесть бурдюков вина, кирпич соли и медный котелок. В Восточном Дозоре торговать было лучше, чем в Чёрном Замке — сюда приходили корабли, нагруженные товарами из сказочных земель за морем. Среди Ворон Хаггон был известен как охотник и друг Ночного Дозора, и они охотно слушали вести, которые тот приносил из-за Стены. Некоторые знали, что он оборотень, но открыто об этом не говорили. Там, в Восточном Дозоре у Моря, мальчик, которым он когда-то был, начал грезить о теплом юге.

Варамир чувствовал, как у него на лбу тают снежинки.

«Это не так страшно, как сгореть заживо. Дайте мне уснуть и больше не проснуться, дайте мне начать мою вторую жизнь».

Его волки были уже недалеко — он их чувствовал. Он отбросит это бренное тело и станет одним из них, охотящихся в ночи и воющих на луну. Варг станет настоящим волком.

«Вот только которым?»

Только не Хитрюгой. Хаггон назвал бы это мерзостью, но Варамир частенько вселялся в Хитрюгу, когда Одноглазый забирался на неё. Впрочем, он не хотел прожить свою жизнь самкой — разве что у него не останется другого выбора. Охотник подошел бы ему больше, он младше… хотя Одноглазый больше и свирепее, и когда у Хитрюги начиналась течка, её брал именно Одноглазый.

— Говорят, ты обо всём забываешь, — сказал ему Хаггон за несколько недель до своей собственной смерти. — Когда умирает человеческое тело, душа остается жить внутри зверя, но с каждым днем воспоминания тускнеют, и зверь становится чуть менее варгом и чуть более волком, пока от человека не остается ничего — только зверь.

Варамир знал, что это правда. Когда он забрал себе орла, принадлежавшего Ореллу, он чувствовал в птице ярость другого оборотня. Орелла убил перебежчик Джон Сноу, и ненависть оборотня к убийце была так сильна, что и Варамир начал чувствовать к этому зверёнышу неприязнь. Он знал, что Сноу оборотень с того самого момента, когда увидел огромного белого лютоволка, безмолвно следующего за хозяином по пятам. Оборотень оборотня чует издалека.

«Манс должен был отдать этого лютоволка мне — это была бы вторая жизнь, достойная короля».

Варамир мог бы забрать себе лютоволка, он в этом не сомневался. Дар у Сноу был силен, но юношу никто не учил владеть им, и он всё ещё боролся со своей природой, хотя благодаря ей мог бы преуспеть.

Варамир увидел, что с белого ствола на него смотрят красные глаза чардрева.

«Боги оценивают мои поступки».

Его пробрала дрожь. Он творил дурные вещи, ужасные. Он воровал, убивал, насиловал. Он пожирал человечину и лакал кровь умирающих, красную и горячую, хлеставшую из перегрызенных глоток. Он преследовал врагов по лесу, набрасывался на них, спящих, вырывал им когтями кишки из брюха и разбрасывал по грязи. Как же сладко было их мясо.

— Это был зверь, а не я, — сипло прошептал он. — Этим даром наградили меня вы.

Боги не ответили. Его дыхание повисало в воздухе бледными туманными облачками, и он чувствовал, как на бороде намерзает лед. Варамир Шестишкурый закрыл глаза.

Ему снился старый сон: лачуга у моря, три скулящих собаки, женские слёзы.

«Желвак. Она оплакивала Желвака, но никогда не оплакивала меня».

Комок родился на месяц раньше, чем следовало, и он был таким хворым, что никто не думал, что он выживет. Мать не давала ему имени почти до четырёх лет, а потом было уже слишком поздно. Вся деревня называла его Комком — так его прозвала сестра Миха, когда он ещё находился в материнской утробе. Прозвище Желваку тоже дала Миха, но младший брат Комка родился в срок, был большим, красным, крикливым, и жадно сосал материнскую грудь. Она собиралась назвать его в честь отца.

«Но Желвак умер. Он умер, когда ему было два года, а мне шесть — за три дня до его именин».

— Твой младший сын сейчас с богами, — сказала его рыдающей матери лесная ведьма. — Он никогда больше не будет болеть, не будет голодать, не будет плакать. Боги забрали его назад в землю, в деревья. Боги — это всё, что окружает нас, они в камнях и ручьях, в птицах и зверях. Теперь твой Желвак с ними. Он будет миром и всем, что есть в нем.

Слова старухи резанули Комка как ножом.

«Желвак видит меня. Он за мной наблюдает, он знает».

Комок не мог от него спрятаться, не мог укрыться за материнской юбкой или сбежать с собаками от отцовского гнева.

«Собаки. Хвостик, Нюхач, Рычун. Хорошие были псы. Мои друзья».

Когда отец увидел, как собаки обнюхивают тельце Желвака, он понятия не имел, какая именно из них это сделала, так что зарубил топором всех троих. Его руки тряслись так сильно, что Нюхач замолк только после второго удара, а Рычун только после четвёртого. В воздухе повис запах крови, и было страшно слышать скулёж умирающих псов, но Хвостик все-таки прибежал на зов отца. Он был самым старшим из псов, и выучка одолела страх. Когда Комок надел его шкуру, было слишком поздно.

«Нет, отец, пожалуйста», — пытался он сказать, но собаки не умеют говорить по-человечески, так что он лишь жалобно заскулил. Топор расколол череп старого пса, и мальчик в лачуге завопил от боли. Так они и узнали, кто он. Два дня спустя отец потащил Комка в лес. Он прихватил с собой топор, поэтому Комок решил, что отец зарубит его, как зарубил собак. Вместо этого отец отдал его Хаггону.

Варамир проснулся неожиданно, резко, дрожа всем телом.

— Проснись, — надрывался голос у него над ухом, — подымайся, надо идти. Там их сотни.

Снег прикрыл его точно плотным белым одеялом. Как холодно. Когда он попытался пошевелиться, то понял, что рука примерзла к земле. Когда он оторвал ее, часть кожи осталась под снегом.

— Вставай, — снова закричала женщина, — они идут.

Репейница вернулась за ним. Она держала его за плечи и трясла, что-то крича ему в лицо. Варамир ощущал её дыхание, чувствовал его теплоту — когда его собственный зад отнялся от холода. «Сейчас, — подумал он, — сделай это сейчас или умри».

Он собрал все оставшиеся в нем силы, отринул тело и ринулся внутрь женщины.

Репейница выгнулась дугой и закричала.

«Мерзость».

Кто это сказал — она? Он сам? Хаггон? Он не знал. Когда её пальцы разжались, его старое тело рухнуло обратно в сугроб. Копьеносица завизжала, яростно извиваясь на месте. Его сумеречный кот в свое время дико сопротивлялся ему, и белая медведица на какое-то время почти обезумела, кусая древесные стволы, камни и просто воздух — но это было хуже.