Андрей Дашков - Умри или исчезни! Страница 5

Он почувствовал легкую дурноту и не знал, радоваться ему или огорчаться. На смену растворяющейся скуке медленно, как туман, опускалось нечто худшее…

Картина изображала то, что он видел во сне минувшей ночью. Не пейзаж, но и не существо. Может быть, остров, если называть островом устойчивый и вместе с тем таинственный образ посреди зыбкого вихря ощущений и мыслишек. Макс не мог бы сказать, что узнал какие-либо конкретные детали – на картине их не было, а размытые пятна были слишком неопределенными, – неотразимо точным оказалось общее гнетущее впечатление, не лишенное эдакой черной романтики; он снова услышал зов загадочного места, ощутил текущий запах запретного, страх перед немыслимым отчуждением…

Голиков заставил себя опустить взгляд и прочел на прямоугольной табличке под картиной: Игорь Седой, «Сезон бессоницы».

Макс решил, что «Седой» – это наверняка псевдоним. Предчувствие подсказывало ему, что самым простым и, пожалуй, безопасным выходом было бы немедленно уйти и забыть о странном влиянии картины. Он привык доверять своим предчувствиям. Однажды это спасло его от смерти в авиационной катастрофе.

Однако сейчас какое-то извращенное любопытство удерживало его в галерее. Не первый раз он ввязывался в нехорошую историю, зная, что будет еще хуже; чаще всего это относилось к романам с замужними женщинами, завершавшимся довольно болезненно для всех трех вершин треугольника. Теперь же, словно очень низкий звук, в нем вибрировал глубинный страх, не нуждавшийся в объяснимой причине…

Завидев даму, одетую не по сезону и явно принадлежавшую к персоналу галереи. Макс направился прямо к ней и спросил, где может встретиться с одним из художников. При этом его взгляд перебегал с большого серебряного креста на ее плоской груди, инкрустированного перламутром, на тонкий злой рот. По правде говоря, крест выглядел куда привлекательнее всего остального… Сверкнув наманикюренными ногтями, покровительница искусств показала Максу небольшую группу разношерстных лиц и доверительно сообщила, что это и есть выставляющиеся художники.

Преодолевая врожденную стеснительность и нежелание попасть в предполагаемое дурацкое положение, Максим приблизился к тесному кругу беседующих. Все это – ненавязчивая демонстрация своей исключительности, ленивый смех, богемные шмотки, хипповые фенечки, нечесаные бороды и едва уловимый запах травки – было ему знакомо, и все это успело смертельно надоесть. Он выбрал девушку в больших очках, некрасивое, но самоуверенное существо, сублимировавшее в творчество нерастраченную сексуальную энергию, и вполголоса обратился к ней:

– Прошу прощения, я могу с вами поговорить?

– Пожалуйста, – она пожала плечами с деланным равнодушием. В ее правой руке обнаружилась сигарета, которую она нервно разминала пальцами.

Он отвел ее в сторону и спросил:

– Вы знаете Игоря Седого?

Теперь Макс обнаружил еще кое-что, а именно, красные воспаленные глаза за стеклами очков. Ему показалось, что девушка на несколько секунд затаила дыхание. Он неправильно истолковал ее молчание и начал на ходу придумывать легенду.

– Понимаете, я его школьный друг. Случайно зашел сюда – и вот… Не видел Игоря десять лет.

С возрастом можно было промахнуться, но девушка вряд ли обратила внимание на такую мелочь. В эту секунду до него дошло, что случилось нечто непоправимое. С каким-то раздражающим трагизмом она прошептала:

– Он умер вчера. Погиб. Извините…

Она поспешно вернулась в свой спасительный круг, отгородившись от незнакомца завесой сигаретного дыма и корпоративного духа.

Макс выдохнул сквозь стиснутые зубы и медленно двинулся к выходу. По пути его взгляд невольно снова обратился к картине. Теперь она показалась ему еще более мрачной. В ней содержалось зашифрованное в неуловимых зрительных образах послание с того света, предсказание мертвеца, завещание и обещание…

Макс посмотрел на табличку с ценой. Что-то около сорока долларов. У него не было с собой денег. Он вышел на улицу и с некоторым облегчением окунулся во влажный холодный воздух.

Голиков никогда не считал себя суеверным психом. Тем не менее, он знал, что вернется за картиной в ближайшее время.

Глава четвертая

Книжный червь по имени Виктор Строков выполз из главного офиса харьковского издательства «Фиона» и направился к трамвайной остановке. Он был потрясен не столько тем, что держал в руках книгу со своей фамилией на обложке, сколько тяжестью, которая обрушилась на него. И все благодаря человеку, умершему примерно восемьдесят лет назад. Однако, Строков не сбрасывал со счетов и собственную изобретательность.

До сих пор он жил переводами брошюрок на модные оккультные темы и мистических трактатов. Волна интереса к такого рода литературе начала спадать, и ему пришлось «опуститься» до детективов, эротических триллеров и описаний программных пакетов. В провинциальном городе, пусть даже и большом, это не приносило желаемого результата. Работа была эпизодической и к тому же часто оказывалась бессмысленной.

Однако пару месяцев назад Строков наткнулся на настоящее сокровище. Он так и не смог бы объяснить, что заставило его зайти в двухэтажный дореволюционный дом по улице Клочковской, который предназначался под снос. Может быть, вполне понятный интерес ко всему уходящему безвозвратно.

Жильцов уже выселили. Пробираясь через груды битого кирпича, Виктор поглядывал на ослепшие окна и думал о том, что помнили эти стены. Вместе с их исчезновением неизбежно должна была умереть память…

В старом деревянном сундуке, забытом в одной из комнат, он нашел книги, наполовину съеденные крысами. Здесь были издания текущего столетия – от опусов вождей революции до перевязанных веревками номеров журнала «Вокруг света» за шестидесятые годы. Внутри этой груды хлама Строков отыскал свой бриллиант. Это была толстая книга, отпечатанная в Харькове в 1902 году. Последняя ее четверть отсутствовала, часть страниц оказалась безнадежно испорчена сыростью.

Увидев масонские знаки, замаскированные в иллюстрациях, Строков был заинтригован. Раньше он слышал кое-что о харьковской ложе «Умирающий сфинкс», но его сведения были скудными и разрозненными. Насколько Виктор мог судить, теперь он держал в руках книгу одного из «усыпленных» масонов. На титульном листе значилось: Яков Чинский «Графология. Эзотерическое учение Агриппы. Путеводитель по царству снов».

Собрание этих трех работ под одной обложкой показалось Строкову странным, если не сказать – парадоксальным. Их объединяло только имя автора. Позже, роясь в архивах самой большой городской библиотеки, Виктор раздобыл сведения еще об одном Чинском – на этот раз Чеславе – тоже, по-видимому, масоне, австрийце по происхождению, жившем в Петербурге, но, похоже, никогда не приезжавшем в Харьков. Самое загадочное заключалось в том, что среди работ Чеслава Чинского также значилась брошюра «Графология», изданная в 1910 году, но Строков не нашел никакого упоминания об «Учении Агриппы» и «Путеводителе», а также о судьбах Якова и Чеслава.