Андрей Плеханов - Левый глаз Страница 5

Павел оторвал датчик от бледной кожи беременной, сунул его в гнездо аппарата, отер рукавом халата пот, крупными каплями выступивший на лбу. Давно он не чувствовал себя настолько странно – не то что бы плохо или хорошо, вообще никак, подобно лягушке, упавшей в сметану и бьющейся в попытках выбраться. Из-под ног доктора вышибло всякую твердую почву, он заболтался в воздухе подобно висельнику, только вот без веревки на шее – хотя бы малой привязки к чему-то материальному (к деревянной перекладине?). Невесомость вздернула желудок к самому горлу, заставила его сократиться в тошнотных спазмах. Паша с трудом разогнул ватные ноги, поднялся, добрался до раковины, плеснул на лицо пригоршню холодной воды.

Черт… что с ним творится? Сколько раз он определял, что плод уродлив и нежизнеспособен… Как много раз сообщал беременной, глупо, в предвкушении грядущего счастья улыбающейся, что ничего не получится. Что, увы, у плода отсутствует мозговой череп, это называется анэнцефалия, да, да, он умрет сразу, такие не живут… не плачьте, пожалуйста, идите к врачу-генетику, он все вам объяснит, ну не плачьте же, право, ничего тут не поделаешь. Другой вариант: извините, у вашего плода хондродисплазия, с этим ничего уже не поделаешь (как заученное заклинание), видели карликов в цирке? – длинное туловище, короткие ручки и ножки, вы в этом совсем не виноваты (генетик скажет, что виновата, такие вещи не случайны, но это дело доктора в кабинете номер два, его несчастная судьба, его доля разъяснений), идите к генетику, он вам все объяснит…

Кто бы сейчас объяснил хоть что-нибудь доктору Мятликову. Кто бы утешил его: ничего страшного, бывает такое и не стоит психовать, сходить с ума и впадать в предобморочное состояние.

Не бывает такого. Просто быть не может. Если бы только рожки… Выпуклые уплотнения теменных костей черепа, не описанные ни в одном из справочных пособий, ни у Медведева, ни у Демидова, ни даже у Ромеро. И хрен бы с ними, с рожками. Но вдобавок к тому – рудимент хвоста… какой там рудимент, самый настоящий хвост, состоящий как минимум из десяти малых позвонков, продолжающих копчик. Весело виляющий хвостик, оснащенный длинными нитями, кои неизбежно приходится трактовать как волосы, подобные лошадиным. А еще – кривые ножки, которые очень хочется назвать деформированными, но вовсе они не деформированы, просто форма у них такая – не человеческая, а звериная. Точнее, козлиная. И заканчиваются они, как и положено, раздвоенными копытцами.

Во всем виноват Экзофтальмик.

Лишь вчера Паша вступил в разговор с ним в супермаркете, а сегодня нарвался на продолжение галлюцинации. Что это еще, если не бред наяву – ну как можно поверить, что в матке обычной женщины (ну пусть необычной, пусть в коме, пусть…) бултыхается эмбрион козлоногого сатира. Плавает себе, сосет палец, машет ручкой, и, кажется, даже улыбается.

Существовал простой способ убедиться в том, что все происходящее – наваждение. Позвать кого-нибудь из коллег и продемонстрировать им эхограмму. Однако Павел никого не стал звать. Вместо этого он нацепил на датчик насадку для трехмерной реконструкции, сделал несколько срезов, записал их на видеокассету, сунул ее в карман халата и выключил аппарат. Исследование закончилось.

– Ну что там? – спросил Топыркин, когда Павел заглянул в ординаторскую.

– Ничего особенного, – сказал Паша, подавляя предательскую дрожь в голосе. – Плод живой пока, срок тридцать пять недель, без пороков.

– Значит, не шибко недоношенный?

– Не шибко. Должен выжить. Что дальше делать будете?

– Подождем еще четыре дня. Если что, кесарево всегда сделать успеем. Не мамашу, так хоть ребенка спасем.

– А у нее самой какие шансы?

– Почти никаких, – Топыркин развел руками. – Обширный инсульт в бассейне левой мозговой артерии. А лечить мы ее как следует не можем – опять же из-за плода, чтоб не угробить его. Такие вот дела.

– Понятно, – буркнул Мятликов. – Значит, завтра я снова приду посмотреть – после трех, когда свободнее буду. А сейчас побегу.

– Что, замучили пациенты? – Топыркин сочувственно качнул головой. – Сбились в стаю, окружили кольцом и терзают, вырывают из бедного Паши мясо кусками, да еще и обещают при этом пожаловаться президенту Путину?

– Еще как терзают, – согласился Паша.

В полчетвертого, когда очередь наконец-то истаяла, испарилась из коридора, Паша включил приставку для трехмерной реконструкции, вставил кассету в видеомагнитофон и обработал данные. Создал объемное изображение того, что наблюдал сегодня в реанимации утром. Результат не слишком его удивил. С экрана смотрело забавное личико – курносое, с толстыми губками, лысой головенкой. Из черепа торчали две аккуратных шишечки. Ножки и впрямь оказались козлиными, также наличествовал хвост, демонстрируя собой ложность теории диалектического материализма, а может и наоборот, подтверждая ее, только на новом, требующем особого подхода уровне. В самом деле – какие шутки, господа? Вот она, трехмерная эхограмма на дисплее компьютера, ее можно распечатать и представить в качестве доказательства любому эксперту. Пациентка беременна древнегреческим мифическим существом и приходится признать это как научный факт. Собственно говоря, все, что нужно сделать доктору Мятликову – сообщить об этом акушерам-гинекологам. Ясно, что самостоятельно родить такое чудо-юдо пациентка не сможет, даже если будет пребывать в полном здравии – рога сатирчика (так, что ли, следует его называть?) вспорют ее в родах и летальный исход от кровопотери роженице гарантирован. Поэтому – только кесарево сечение. Пусть этим займутся гинекологи, а потом, если новорожденный будет жизнеспособен – педиатры. Пусть выхаживают его, определяют, человек он или нет, и куда его девать дальше – в детский дом или зоопарк.

…Нет, нет, нет. Павел еще раз вгляделся в забавное, беззащитное личико на экране. И вновь почувствовал к неродившемуся сатирчику симпатию – необъяснимую, возрастающую с каждой минутой. Он понял вдруг, что страстно желает, чтобы рогатый мальчонка выжил, и вырос, и нашел свою полянку, чтобы пить в компании подобных себе козлолюдей вино, и петь-блеять, и танцевать под музыку свирели.

Мятликов упрямо качнул головой, стер из памяти компьютера файл с реконструкцией, а затем уничтожил запись на кассете. С рациональной точки зрения это выглядело бессмыслицей – какая разница, есть ли записи, если плод сатира существует и без них, сам по себе. Однако Павел не думал сейчас о здравом смысле. Его выкинуло из области рационального и затянуло черт-те знает куда. И поступки его сейчас диктовались не разумом, но интуицией.