Александра Лосева - Две недели и дальше. Берегите бороду. [Книга первая] Страница 5

Потом были Тина, Дженни, Элен, Вальмания, Инга, Вероника, Стелла, Рут и Бегония, а потом он уже даже не мог вспомнить ни их имен, ни их лиц. Карие, серые, синие, черные, зеленые, голубые глаза смотрели на него сначала с нежностью, потом с сомнением, потом разочарованно. С грохотом захлопывались за ним двери трактиров, лавок, пансионов, постоялых дворов, мастерских и гостиниц. Большаки, тропы и проселочные дороги сплетались и расплетались замысловатыми узорами, почти как мысли в его вечно хмельной голове. Он покорно отдавал себя в очередные женские руки и тихо ненавидел их обладательницу за то, что через месяц или два она отвернется от него, презирая за слабость и никчемность. Он жил, закрыв глаза, потому что мир был виновен в его беде. Его занесло на самую окраину страны, дальше были только леса и горы.

– Зачем ты носишь с собой лютню?

– Я бард. Я мог бы стать величайшим бардом в Империи.

– Почему же ты им не стал?

– Я уже говорил, если бы не этот старый негодяй…

– Нет, Малком, не надо, это все чушь. Ты же не пишешь песен. Почему ты не стал великим бардом, что тебе мешало?

– Я не понимаю, чего ты ко мне прицепилась?! Тебе нужен бард или мужчина? Ты ведь за это меня кормишь!

– Беда в том, Малком, что ты и не бард, и не мужчина, ты вообще никто. Ради всех женщин, которым ты еще не осточертел, Малком, уйди в лес и убей себя там. Или напиши песню. Но только не унижайся больше. Мне противно на это смотреть.

– Ты меня гонишь?

– А разве ты не этого от меня ожидал?

– Спасибо, Мани.

Лес молчал. Малком ненавидел эту тишину. Старая лютня цеплялась струнами за ветки и тоскливо пела надтреснутым голосом, словно забыв, как это делается. Малкома корежило от ее жалоб. Он схватил лютню за горло и начал душить ее, невнятно рыча. Лютня не хотела умирать.

– Что ты делаешь, человек?

– Я убиваю себя. Ко мне больше не приходят песни. Мне не за чем жить.

– Разве лютня отняла у тебя твои песни?

– Нет.

– Тогда в чем же она провинилась перед тобой, человек?

– Она… Она слишком правдивая.

– Утри слезы, человек. Влага портит струны.

Так началась Низаниель.

Лес молчал. Малком любил эту тишину. Так ходила Низаниель. Малком любил солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь листву, – так светились волосы Низаниель. Он опускал руки в живую ртуть ручья и улыбался ее серебристости – таким же непостижимым был взгляд Низаниель, таким же серебряным был ее голос. Малком понял, что наконец-то нашел сюжет для своей первой настоящей баллады – рядом с Низаниель не было места банальности. И ему вовсе не казалось странным, что они так неожиданно и быстро нашли друг друга – спившийся слабохарактерный бард-недоучка и золотоволосая эльфка, светлая радость леса.

Малком жил в двух измерениях. В своей суетливой и глупой человеческой жизни он завел дело по изготовлению и ремонту музыкальных инструментов и уже выплатил треть долга. Это было скучно, но необходимо. А в другой жизни малюсенький городок на окраинных землях с его пыльными улочками и любопытными жителями растворялся в светлой лесной тишине, и где-то на задворках души зарождалась музыка, – казалось, вот-вот, и она появится на свет, сама собой, без мук и раздумий, и тогда приходила Низаниель. Малком ждал свою песню. Он смутно понимал, что без Низаниель она невозможна, но его это не беспокоило. Ведь ничего не могло измениться.

Однажды Низаниель не пришла.

– Малком, Малком! Вот бредет пьянчуга Малком Пересчитай Столбы! – кричали уличные мальчишки. -Ты еще не научил пить свою лютню? У него на лютне всегда в два раза больше струн, чем положено! А то и в три, если лишние деньжата завелись! Вот идет великий бард Малком Бездонная Бочка!

Прошло больше двух лет с тех пор, как его покинула Низаниель. Некоторое время Малком крепился, ожидая ее возвращения, а потом понял: она обычная женщина, хоть и эльфийская. Она точно так же, как другие, использовала его и вышвырнула вон за ненадобностью. Просто еще одна шлюха в его жизни. Просто еще одна. А ведь он почти написал балладу.

Терзаясь душой и маясь, Малком тем временем выплатил долг за мастерскую и стал сам себе хозяин. Он был неплохим мастером, когда бывал трезв. Правда, это случалось нечасто. Мало что изменилось в жизни Малкома. Он покорно скользил по наклонной в облаке винных паров, сосредоточившись на своей неизбывной обиде на жизнь. В его арсенале появилась еще одна история – про похотливую эльфийскую стерву, разбившую ему сердце. Городок был маленький, поэтому печальную историю Малкома все знали наизусть, и, конечно же, никто не воспринимал ее всерьез.

Как-то раз Малком возвращался из трактира домой. Он был трезв и взбешен, потому что хозяин отказался поить его в долг. Это было весьма кстати: давно уже следовало закончить заказ и напомнить всем вокруг, что он не местный дурачок, над которым можно потешаться в свое удовольствие, а музыкальных дел мастер, единственный на весь этот паршивый городишко! В конце-то концов, что они себе позволяют?! Эти провинциальные свиньи, не способные отличить лютню от чайника! Малком настолько распалился, что не заметил, как дошел до мастерской. Но какой-то резкий неожиданный звук привел его в себя, причем доносился этот звук с его собственного крыльца. Малком споткнулся на первой ступеньке, осознав происходящее. Перед его дверью, у самого порога, лежал закутанный в плащ ребенок.

– Великий боже! – Малком ошеломленно опустился на крыльцо и уставился на хнычущий сверток. – Боже великий!

Ребенок завозился, закряхтел и вдруг издал такой богатырский рев, что Малком шарахнулся и чуть не свалился с крыльца.

– О черт, черт, черт… – приговаривал он, неуклюже поднимая орущего младенца. – Да замолчи же ты! – Малком растерянно оглядывался по сторонам, мучительно пытаясь сообразить, откуда мог взяться на его крыльце грудной ребенок в два часа ночи и, главное, куда этого ребенка теперь девать, но ничего путного не придумал и, обреченно выругавшись, открыл, наконец, дверь мастерской.

Оказавшись в тепле, ребенок затих. Малком положил его на стол, раздул угли в камине, подбросил дров, зажег свечу. Очень хотелось выпить. Малком тяжело вздохнул и развернул плащ. На него очень серьезно и внимательно смотрела худенькая сероглазая девочка примерно шести или семи месяцев от роду, одетая в белую полотняную рубашонку. На шее у девочки на кожаном ремешке висел маленький мешочек. Малком погладил ребенка по светлым, как солома, мягким волосам, глухо застонал и вцепился в свою редеющую шевелюру. У девочки были острые уши. Как у эльфов. Почти.

– Нет, нет, это бред, я пьян… – пробормотал Малком. Девочка заагукала и пустила пузыри. Она не собиралась исчезать, таять в воздухе, превращаться во что-то другое. Она лежала на столе в его мастерской и рассеянно шевелила в воздухе руками и ногами, как большая морская звезда. Малком дрожащей рукой снял с шеи ребенка мешочек и достал из него клочок бумаги, на котором было написано всего три слова: Nizaniel nia Biahoin. И ниже: Iefa.