Анна Гаврилова - Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник) Страница 5

— Прекратить драку! — снова взревел голос.

Сквозь звон в ушах Добря узнал воеводу и ринулся на Торни, как голодный медведь. Схватил за ворот, приподнял и швырнул в сторону. Рыжий Торни не смог воспротивиться, отлетел, врезался в стайку других отроков. Те уже бросили драться, угрюмо отталкивали врагов, повинуясь призыву дядьки. Городские мальчишки тоже отступили, бросали на отроков боязливые взгляды, но в облике каждого было столько достоинства… Глазами кричали — если бы не старший, не сносить вам голов!

— Стоять! — прорычал Сигурд.

И драка утихла окончательно.

На суровом лице воспитателя играла кривоватая усмешка, глаза горели смехом. Воевода не смог скрыть довольство, даже руки потер нетерпеливо.

— Так, так… И что здесь произошло? — пробасил он.

Мальчишки сбились в стаи, молчали по-взрослому сурово, мерили друг друга сердитыми взглядами. Из разбитых носов сочились тонкие ручейки крови, но никто даже не пытался утереться. На румяных щеках отроков ссадины, да и изморенные мордашки городских не лучше. Почти у каждого вот-вот расцветет по дюжине синяков. Наконец, кто-то из «княжьих» выпалил:

— Они украли нашу одежду!

Добря не смог сдержать улыбку.

— О как… — протянул Сигурд бесцветно. Он деловито поправил пояс, вновь сложил руки на груди. — Позор. Обворовали, как девок на сенокосе. А вы чего? Не следили?

Отроки дружно молчали, в свое оправдание потирали кулаки и пытались уничтожить взглядами тех, кто нагло хихикал напротив.

— Значится, не следили, — заключил Сигурд. И обратился к местным с какой-то особой, едва уловимой нежностью: — А вы чего проказничать вздумали?

Прежде городские и мечтать не могли о таком внимании, сразу прекратили хихикать, потупились. Обнаружив, что смельчаков в толпе соратников нет, Добря надул грудь и шагнул вперед. Взгляд уперся в грозную фигуру воеводы, но мальчишечий голос не дрогнул:

— Силой помериться хотели. Сперва по-хорошему просили, но они трусили, отбрехивались. Пришлось опозорить.

Старший смерил Добрю загадочным взглядом, уголки губ поползли вверх.

— Как звать?

— Добрей. Добродеем, — отозвался зачинщик.

— Молодец, Добродей. Для воина хитрость порою важней отваги будет. И дерешься неплохо. Хвалю! Жаль, что среди княжьих отроков таких храбрецов нет. А ведь смельчаки ой как нужны.

Мальчишка гордо вышагивал по тихим улочкам, голову задирал так, что даже спотыкался. Поодаль, затаив дыхание, топали остальные. Благоговейное молчание изредка нарушали радостные вскрики и похвалы.

— То-то! — рассуждал Добря. — Будут знать! Воевода Сигурд абы кого не похвалит!

Настроение забияки испортилось, как только ступил на порог дома. Отец — плотник, военных хитростей не разумеет и не ценит. Жаль ещё, рука у него тяжелая… и пороть умеет, как никто другой.

— Ишь! — приговаривал Вяч. — В отроки ему захотелось! В княжеские! Я те покажу!

А отходив ремнем, все-таки прижал хнычущего сына к груди, проговорил устало:

— Добря, да ты пойми… Так мир устроен, и ничего с этим не поделаешь. Одному на роду написано княжить, другому — воевать, третьему — доски строгать… Не быть тебе воином, никогда не быть. Так что оставь пустые выдумки.

Попа болела страшно, горела, будто сел на раскаленную сковороду. Но ревел Добря не от боли. От обиды второй день плакал. Под вечер мамка нашла мальчугана в клети́, всплеснула руками, но он вырвался, некоторое время хоронился за поленницей, после пробрался в избу и забился в любимый угол, с головой накрылся одеялом.

— Добря, ты здесь?

Мальчик замер, притих, хотя рыданья по-прежнему разрывали грудь и сдавливали горло. Слезы теперь катились безмолвные, злющие, как все змеи подземного царства.

— Добря? — снова позвал отец.

После недолгого молчанья дверь скрипнула — ушел.

Несмотря на зной, который умудрился пробраться даже в избу, мальчика колотило так, будто вокруг сплошные льды. Мороз, взявшийся невесть откуда, больно кусал за пятки, вгрызался в локти. Добря сжался под одеялом, трясся, беззвучно подвывал стуже. Он-то и дело проваливался в небытие, пробуждался от собственных всхлипов, снова забывался.

Когда мороз, наконец, отступил, а глаза распухли так, что мальчик даже темноту разглядеть не мог, рядом послышались голоса. Добря насторожился и перестал дышать.

— Да как же так, — возмущенно шептал незнакомый голос, — против князя?! Против благодетеля?

— Кто благодетель? — ответил другой, в нём Добря с большим трудом различил голос отца. — Рюрик? Рюрик пришлый, он наших законов толком не знает, по-словенски едва говорит, как княжить-то будет?

Люди завозились, зароптали, кто-то остервенело чесался, кто-то громко пыхтел. Добря осторожненько подтянул одеяло, так, что его краешек чуть-чуть отодвинулся, позволяя одним глазком увидеть происходящее.

— Вадим — законный наследник, — продолжил отец. — Первый внук Гостомысла. Первый! Понимаете, что это значит? А Рюрик не просто за морем родился и вырос, так он же от Умилы… А она — средняя.

Повисло напряженное молчание, слышно даже, как мыши в подполе сопят.

Пока Добря страдал и плакал, на землю набежали сумерки. В избе полумрак, в углу тускло горит единственная лучина. За широким столом человек двадцать мужиков, большинство из них хорошо знакомы — плотники, подручные отца. Лица у всех серьезные, хмурые, спины сгорблены, будто на плечах у каждого лежит пара огроменных мешков, доверху набитых камнями. А у отца вид и вовсе жуткий — глаза пылают пожарче печных углей, и голос замогильный:

— По закону, первый — голова, он раньше других на белый свет пришел. Вот ты, Корсак, кому из сыновей хозяйство свое доверишь?

— Старшему, — буркнул огромный детина с переломанным носом, словно бы в насмешку прозванный в память о мелкой и злобной степной лисице.

— А почему?

Мужик замялся, опустил глаза, отозвался нехотя:

— Потому как умнее, ведь дольше других живет, стало быть, лучше понимает, что к чему.

— Вот, — прошептал отец Добри. — Так и Вадим…

— Так Рюрик повзрослее Вадима будет, — осторожно заметил другой. — Стало быть…

Вяч махнул ручищей, огромная ладонь с грохотом обрушилась на столешницу. От звучного удара встрепенулись все, а Добря задрожал, как заячий хвост.

— Не в этом дело. Эх… Не умею я, как волхвы, объяснять… Вот когда скотину выбираешь…

По избе покатился изумленный вздох. Мужики по-бабьи прикрывали рты ладонями, выпучивали глаза. Один даже обережный знак в воздухе начертил и зашептал молитву.