Максим Далин - Гетто Страница 5

— Какой плохой мальчик, — проныл ушлёпок из слэшного фанфика, и пацанёнок анимешного стиля, глазастый и зарёванный, почти плоский, как тиснёная открытка, грустно сказал девчачьим голоском:

— А обо мне ты правду сказал?

— А за тебя твоему автору надо задницу надрать, — мрачно сказал Славка. — Ремнём с пряжкой. Я правду сказал: сильно вышло. Прямо чуть не блеванул на клаву. Но ты не обнадёживайся очень, всё равно ты картонный… Эй, уроды, а где мои-то? Хрен ли тут всё чужие?

— Твои подходить стесняются, — глумливо хихикнула красноглазая девка, одетая в полный рыцарский доспех, грубо сделанный из чего-то, вроде крашеного пенопласта. — Боятся, что ты их сотрёшь к чёрту. А над нами твоей власти нет, сучёнок.

Славка сплюнул под ноги.

— Может, и нет, — сказал он. — Но и у вас, у картона, надо мной власти нет. Ни фига, никакой.

Славка успокоился. Его тело помнило холодное твёрдое прикосновение острия шпаги и тяжёлую руку на плече. Живое присутствие тех, других. Он уже понял: тут не будет ничего подобного. Здешнее оружие погнётся об его реальную плоть, как пластилиновое, а если кто полезет с руками, руки ему Славка оборвёт. Буквально.

Если над ним есть чья-то власть, то — тех, по другую сторону стены. Не этих.

Но вдруг жарко захотелось увидеть своих — и захотелось никогда их не видеть — и потянуло в животе от странного чувства, то ли жалости, то ли стыда, то ли тоски.

Когда захотелось — они подошли.

Славка боялся увидеть Гарри Поттера и ещё кое-кого, кто был переписан уж вовсе лишь глума ради, но они, очевидно, так и не стали даже кадаврами, остались кошмарами обитателей Города, просто тенями. Но Пит явился. В Пита Славка вложил кое-что — хоть и мучила теперь нестерпимая досада на это «вы же издали». «Издали» — было как каинова печать, как тавро, выжженное прямо на лбу.

У Пита — и у Славки.

Не вырубишь топором. Уже разошёлся этот текст. Уже на виду, на слуху, уже писали отзывы и обсуждали. И приходилось защищать от некоторых особо требовательных читателей, как от жителей Города — кривя душой.

Потому что было криво, Славка знал, что криво, уже знал даже, где криво — но ровно ничего нельзя было изменить. «Издали». Оставалось только блюсти хороший тон и изображать непризнанного гения.

Даже наедине с собой.

Теперь — наедине с Питом.

На «настоящего» Пит не был похож вовсе. Не было в нём никакого небрежного шика, никакой холодной силы, от которой что-то сдвинулось бы внутри. И выглядел он нелепо, будто его одели в сэконд-хэнде по сходной цене — и там же нарисовали физию.

Но Славка ждал, что Пит начнёт орать и материться, упрекать, размахивать шпагой — а он молчал. Смотрел глазами замученного пса и вид имел смертельно уставший. Жалкий и уставший.

А за спиной у Пита маячили какой-то забытый и неузнаваемый фанерный дылда и силиконовая девица-кадавр. У фанерного не было выражения вообще, а девица выгодно отличалась от прочих здешних девиц одной малостью — молчала.

— Ну чего, — пробормотал Славка. — Привет.

И руку протянул, хоть и боялся до спазм, что Пит либо не пожмёт, либо окажется жирной губкой на ощупь. Но Пит ответил на рукопожатие — и не было гадко. Правда, не было и крепко, так — колыхнувшийся жаркий воздух.

— Пошли к тебе, — приказал Славка, немного взяв себя в руки.

Тут и идти не надо было. Не было за этой стеной ни расстояний, ни физического пространства, только дыры в тумане. В такую туманную дыру Пит и канул, а Славка — за ним, и оказался в бутафорской таверне.

Собственно обстановка кабака была частью примитивно нарисована на фанере, частью — на холсте. Сравнительно настоящим был стол, за которым они сидели, и пластиковые стулья, но положения это не облегчало: нарисованный кабак выглядел «под старину», а стол и стулья — как из современной уличной кафешки. Хорошо, ещё, что реклама пива на них не наклеена.

За окном без стекла виднелся берег чего-то, напоминающего большое озеро. На мелкой воде болталось хлипкое фанерное сооружение, похожее на плавучий ресторан. Вокруг не было ни души — не считать же «душой» маячившую где-то на периферии зрения силиконовую девицу. Посетителей изображали фанерные фигуры в человеческий рост, какие иногда ставят у входа в магазин. Пит сидел за столом, облокотясь и уперев подбородок в кулаки, и смотрел на Славку устало и хмуро. Молчание начало угнетать.

— Чего молчишь? — не выдержал Славка.

— Жду, чего ты, блин, скажешь, — огрызнулся Пит.

— Как жизнь?

— Какая, на хрен, жизнь?! — рявкнул Пит, грохнув по столу кулаком. — Это, на хрен, жизнь?! Ты зенки-то разуй, автор!

— Истерику-то прекрати…

— Как ты написал, так и я говорю, мудила, — буркнул Пит, взяв пониже. — Просто удивляюсь, блин: что это ты спрашиваешь? Когда, на хрен, ты о чём-нибудь спрашивал!

— Вот, спрашиваю, — сказал Славка извиняющимся тоном. — Кто ж знал, что ты ответишь, если спрошу? Ты ж придуманный…

— И чё? Ты кого, блин, писал, человека, блин, или дерьма кусок? — на туповатой физии Пита отразилось отчаяние. — Я, твою мать, даже говорить не могу нормально, врубаешься, нет? Словей, на хрен, не знаю таких, чтоб тебе объяснить…

Славка вспомнил Блада из Города — и его бросило в пот.

— Пит, — сказал он, глотая тяжёлый вздох, — ты не кирпичись. Видишь, я пришёл… слушать.

— Не пришёл, а прилетел. Когда пенделя огрёб.

— Ладно тебе. Чего тебе не так?

— А что мне, на хрен, так?! Ты вокруг-то оглянись!

— А чего так пусто-то здесь?

— А кого, блин, ты тут прописал, чтоб было не пусто, придурок? — спросил Пит с тоской. — Это что, — он гулко грохнул кулаком в фанеру стены, и стена содрогнулась, — Тортуга, что ль? А вон там — там корабль, на хрен, или фиалка в проруби? За каким лядом ты гонишь, чего не представляешь ни хрена?! Ну за каким? — нотки в его голосе появились почти умоляющие. — Ты ж море видал только по ящику, двоечник, корабли — ведь только на картинках же, твою-то дивизию! И чё, я — пират, что ли? Я ж, как грёбанный Фукс, не знаю, где на этой лоханке грот, а где бизань, если они только есть на ней, обе! Да я вообще не шарю, как та бизань выглядит и с чем её жрут! Ты ж, писатель, блин, руками, из всех нужных слов знаешь только «на абордаж!» — а я?!

Славка не знал, куда деть глаза. Он даже обидеться на Пита не мог: тот говорил ровно теми словами, какие ему и полагались. И смотреть на Пита было больно: его чёрную, явно китайского производства, куртейку украшал неожиданный бабский воротничок из вязаных кружев, похожий на недоделанную салфетку, а лицо Пита дёргалось вразнобой с речью, как у припадочного.