Ярослава Кузнецова - Чудовы луга Страница 5

Герт с Марком переглянулись.

— Шиммель, — буркнул Марк, домучив, наконец, еловую лапку.

«…Собрав воедино отряд лорда Гертрана Раделя, (пять рыцарских копий, полновооруженных и снаряженных, тако же обоз и лекарских два фургона) и дважды числом превосходящий под командой сэна Марка, проследовали далее к землям злосчастного лорда Кавена, элейрским лесам и далее границе.

Должен посетовать, что дороги об эту пору преотвратные, немало напитанные дождем и слякотью, от того страдают тележные оси, и порча всякого армейского имущества происходит, движение же замедляется.

Невзирая на трудности, боевой дух в армии на должной высоте пребывает. Королевские рыцари, что со мной из столицы прибыли, неизменно с одушевлением и радостью горожанами и вилланами встречаются, потому как в тревоге мирные жители пребывают постоянной, и на землях этих неспокойно.

С огорчением великим должен отметить, что исход подобный в северные земли беглых преступников и бродяг разбойных не думает прекращаться, и слухи о гневе лорда-тени, хоть и разносятся повсеместно, но задачи нам не облегчают.

В лесах здешних живы еще верования и обычаи, каковые в просвещенных землях давно позабыты, и проистекают едино лишь из темноты народной и отсутствия всякой учености. Нимало не усомнясь, приписывает молва теперешние беспорядки демону богомерзкому именем Шимиль или Шиммель, каковой демон на сивой кобыле по болотам носится и единым видом своим, а так же превеликой до человечьей крови похотью, понуждает мирных крестьян творить злочиния и умертвия.

Поймать того Шимиля никакой нет возможности, оттого как кобыла его по болотам ступает, словно посуху и пышет из глаз и ноздрей зеленым колдовским огнем.

Болтают, что разбойным людом в лесах правит какое-то шимилево отродье, атаманы почитают его самым богохульным образом и приносят кровавые жертвы, непременно светлой масти кобыл, свиней и младенцев.

К тому должен я с прискорбием прибавить, что местное вино деликатно весьма, однако при недолжном злоупотреблении отяжеляет голову и омрачает утреннее пробуждение. Оттого полагаю, что болотные демоны и их нечестивые выродки того же корня в умах происхождение имеют, что и моя сегодняшняя утренняя хвороба.

Лечить подобное потребно рассолом или кислым питьем, а для татей, по здешним лесам укрывающихся, имеется средство надежное, виселицей именуемое…»

3

— Вот ты себе представь, — бубнили спереди на козлах. — Ты представь, в здешних лесах такое творится… О прошлую осень разбойники взяли Чистую Вереть, лорда нашего крепость. Большая крепость, гарнизон там был хороший. Говорят лезли на стены чуть ли не с голыми руками, дрались, как черти. Уймищу народу поубивали, да как зверски! Главарь их самолично лорда Кавена зарезал, не в бою — безоружного…

Горбушка, возница, правивший лекарским фургоном, неопределенно хмыкнул.

— Ты то откуда знаешь?

— Да тут все знают. А когда лорд старостержский тут летом со своими людьми понаехали, разбойники сквозь землю провалились. Ищи свищи их по лесам. А они, ты слушай, по Лисице спустились до Ржи, и там на рудник маренжий напали. И нынче у лорда разбойного стока людей, что Вереть не вмещает, будто горшок с дурной накваской. По фортам да окрестным селам стоят.

— Эва как…

— И грозится разбойный лорд на Тесору идти и огню ее предать. А после — на Катандерану саму! Видать королевскую корону примерить хочет.

— Да ну…

— А то!

Дождь зарядил пуще, хлестко стучал по кожаному пологу фургона, Ласточка даже подумала — не зашнуровать ли полотнище, прикрывающее вход, накрепко.

«Ладно, доделаю штопку, а там уж можно и в темноте прокатиться»

Чавкали колеса, проворачиваясь в раздолбанном пехотой и рыцарями дорожном месиве, поскрипывали ступицы, впереди хриплый голос затянул песню, такую же монотонную, как ливень за прогибающимися стенами повозки. Другие голоса — глуховатые, далекие — подхватили.

Песня тянулась размокшей дорогой, иголка с привычным скрипом втыкалась в льняную ткань. Свет, проникающий внутрь фургона, был серым.

Говорливый проводник на облучке притих, видно притомился чесать языком, сидел, покашливая в кулак. Горбушка бурчал что-то, потом угомонился тоже.

По обеим сторонам дороги тянулись широкие поля, заросшие короткой пожелтелой стерней, за полями пушился темным лес, тяжелое небо налегало сверху.

Ласточка шила, фургон трясся.

В такую погоду только и делать, что вспоминать…

…Та весна походила на осень. Утренние сумерки перетекали в вечерние, днем шел дождь, а к ночи подмораживало. Поеденный туманами снег отступил в канавы и под заборы, обнажая тоскливый городской срам. Чуть позже весна прикроет его травкой, а лето — пылью, но пока Старый Стерж был похож на прокаженного в язвах и отрепьях.

Поздно вечером кто-то затопал на крыльце и загремел кольцом, и Ласточка подумала, глядя на темный ставень, что откроет сторож. Но сторож спал пьяный и не открыл, а к грохоту кольца прибавились невнятные возгласы и удары ногой. Тогда Ласточка взяла свечу и отправилась открывать сама.

— Кого мары принесли?

— Ласточка! — заорали из-за двери. — Отворяй! Получи недожмура, пока дышит.

Васк, угольщик из Бережков, он возил уголь и в гарнизонную больничку. Ласточка отвалила засов. В дверном проеме, на фоне синей мглы, нарисовалась горбатая фигура в обвисшей шляпе.

— Что у тебя?

Васк заслонился от света черной ладонью. Под ногами у него лежал ворох обледенелых тряпок, завернутых в рогожу, которой угольщик накрывал груз в повозке.

— Да вот, валялся в колее… Кажись, придавил я его. Грех такое на душу брать, вот, тебе приволок.

— Чтоб я о твоей душе позаботилась, да, Васк?

— Он, видать, давно там лежал, в колее-то. Льдом схватило. Еле отодрал. Но я пощщупал — еще живой, ага. Не, думаю, надо до лекаря снесть. А то я ж прям наехал на него. Возьми его, Ласточка, голубочка…

— Два мешка угля с тебя. Поверх того, что обычно привозишь. — Васк закивал, и Ласточка посторонилась, прикрывая огонек рукой. — Заноси в дом, раз до порога довез.

Угольщик втащил сверток в сени, и дальше, в перевязочную комнату. Ласточка поморщилась — на недавно выскобленном и отмытом полу расплывались грязные следы, и с тряпья сыпалась серая ледяная труха.

— Клади на лавку. Осторожней, черт косорукий, хочешь совсем добить, на дороге и добивал бы… Эй, куд-да? Рано удочки мотать, иди-ка ты на кухню, принеси мне ведро теплой воды. Котлы еще не остыли. Иди, иди, а то сейчас все мыть и драить заставлю, во спасение души.