Инесса Ципоркина - Власть над водами пресными и солеными. Книга 2 Страница 5

Теперь я знаю, зачем приехала сюда. Искать того, чего у меня никогда не было. А вернее, того, чего давно закаялась искать.

Есть женщины, прекрасно обходящиеся любовью без признака дружбы. И даже любовью-ненавистью. Говорят, что впечатления от нее ярче. Но меня-то именно яркость впечатлений и отпугивала. Ввязавшись в любовь-ненависть, я не знала, на каком свете нахожусь. Только что были вместе, делились всеми тайнами души и тела — и вдруг раз! — мы уже порознь, торгуем вразнос тайнами, которые удалось заполучить. Наслаждаемся пикантным вкусом предательства.

Поэтому в самое любвеобильное время жизни человеческой, лет в двадцать с хвостиком, я неожиданно (хотя для меня-то оно было вполне ожиданно!) утратила интерес к хороводу мужского внимания, лиц, тел, рук и надежд. Мне были не по вкусу специи под названием «ненависть» и «предательство», под которыми подавалось блюдо под названием «любовь». Причем повар ничего и слышать не хотел о том, чтобы сделать вкус блюда менее… ярким.

И еще я поняла, что для обретения такой любви, которая не драла бы огнем грудную клетку и не застывала бы свинцовым грузом на сердце, придется отыскать человека о двух душах. Нет, не двоедушного лгуна, а человека, в котором бы совмещалось несовместимое. Нежность — и сила. Мужество — и великодушие. Внимание — и терпимость. Эти качества, на один писательский чих соединявшиеся в персонаже, никак не желали встречаться в реальном человеке. Нежные обязательно оказывались слабаками. Мужественные — альфа-дебилами. Внимательные — занудами. А равнодушие к моим слабостям оборачивалось равнодушием ко всей к моей личности, целиком и без изъятья.

Природа, в отличие от искусства, никак не соглашалась упихать в одну мужскую натуру взаимоисключающие подходы к жизни. Трубадур и воин соединялись в одно целое, только если и тот, и другой — картонные, ненастоящие. Природа не хотела подыгрывать глупому женскому перфекционизму.

Я смирилась с тем, что я идеалистка. И с отсутствием идеала тоже смирилась. По-своему. Просто прекратила поиск Большой Любви. Но и обрести покой в гавани любви-ненависти не захотела.

Почему же мысль о человеке-драконе так взбаламутила мои чувства? Надежда на то, что двойственная сущность позволит вобрать в себя все лучшее, что дают нам слабость и сила? Желание попробовать еще раз — самый-самый последний — обрести друга-любовника? Конечно, да. А еще мне хотелось побыть собой один на один с мужчиной.

Не подстраиваться под мужской идеал женщины, но верить: он примет и полюбит тебя, сколь ни противоречь его древним мужским лекалам. В силе твоей и в слабости, в здоровье и в болезни, в гордости и в неуверенности, в красоте и в затрапезе — во всем многообразии обычной женской души и тела.

Когда Дракон предложил мне поехать в Венецию, я испугалась. Испугалась предложенной свободе от утомительной семьи, от поднадоевшего Берлина, от привычного сценария рождественского отпуска. Испугалась собственного желания оторваться от корней, держащих меня в окружающей действительности, и улететь по воле ветра туда, куда надежда занесет. Не доверяю я ей, надежде. Вот уж кто предательница так предательница.

И что же? Мореход дарит мне возможность неверия в открывшиеся перспективы. Ничего не изменилось, ты снова одна, с тобой только игры твоего разума, очередной персонаж, которому нет места в реальности, персонаж долгожданный и прекрасный, но такой же недолговечный, как и все твои сумасшедшие сны. Наслаждаясь его правильными действиями, не забудь: это ты, а не он, действуешь как надо, раскрашивая серый мир красками небывалой близости и теплоты.

Либо моя бездомная душа создала дракона, устав от одиночества, либо мой скептический разум отказывается верить в драконов, убоявшись разочарования. И проверить это легко. Просто нажми на глаз.

Вот только проверять я не хочу. И не буду. Вместо этого сделаю то, за чем приехала: побуду собой рядом с мужчиной, который мне нравится. Не притворяясь, не подыгрывая, не "строя отношения" — что, собственно, и означает поддавки и притворяшки… Без страха за последствия и без стыда за несоответствие. Если Дракон — галлюцинация, мне нечего стыдиться и выделываться перед порождением моего безумного ума. А если живой, то получит меня — всю целиком, без умолчаний и скрытых файлов.

Спасибо, Мореход. Ты подарил мне право не бояться. Теперь я знаю: как оно ни обернись, я буду в выигрыше.

Мой страх перед спонтанным романтическим путешествием развеяло по ветру. Ветра здесь было навалом. Зимняя Венеция пронизана ветрами, силу и злобу которых невозможно представить, находясь в Москве или в Берлине.

Внезапно я поняла, что мне уже не так холодно. Дракон подошел, и обнял меня, и прижал к своему телу, горячему даже сквозь все твидово-джинсовые слои одежды. Если ты и глюк, то очень своевременный.

— Не жалеешь?! — прокричал он. Слова срывало с губ и уносило в серую даль над лагуной.

— О чем?!

— Что мы всех бросили и сбежали?!

— Пусть научатся жить без меня!

— А вот это — правильный подход! — и он, смеясь, прикоснулся губами к моей щеке. Первый поцелуй. Надо бы вздрогнуть и зардеться, нежно заалеть щеками. Увы. Я и так красная, словно обветренный помидор. Алеть мне некуда.

Венеция надвигалась на нас, вся в обшарпанных, почерневших от сырости дворцах, в строительных лесах, в чехлах, укутывающих недореставрированные шедевры архитектуры. Безлюдная зимняя Венеция. Относительно безлюдная. Грета Гарбо в ванне* (С Гретой Гарбо в ванне зимнюю Венецию сравнивал Иосиф Бродский — прим. авт.), ага, как же. Никакого сходства.

Палаццо Гварди, выбранное нами за то, что я когда-то это самое палаццо сдавала на экзамене, оказалось, как и всякое итальянское палаццо, прямоугольным бараком с разными декоративными глупостями на фасаде. А Венеция оказалась каменным мешком, прихотливо пошитым из множества каменных кармашков и рукавчиков. Изрисованным вездесущими граффити и пованивающим вездессущими туристами. Весь венецианский пафос конденсировался вдоль каналов, дома обращали к водным артериям богато украшенные лица со слепыми глазами намертво задраенных окон. Вот интересно, люди здесь так и живут — в вечном сумраке, за непроницаемыми ставнями?

Палаццо встретило нас темным промозглым колодцем лестничного пролета с узкими крутыми ступенями и стеклянной кишкой грузового лифта. По кишке вверх-вниз ездила платформа без стенок, всем своим видом демонстрируя: ходить пешком — полезно. Но мы не послушались. Набились со своими чемоданами внутрь, как сельди в банку, и шкодливо хихикали всю дорогу до последнего этажа.