Томас Диш - Томас Неверующий Страница 5

И только заповедник Мерчисон Фоллс избежал власти этого пуританского законодательства, и консервативные бугандийцы укрылись в нем, чтобы ожидать угасания вместе с другими обитателями этого анклава — черным носорогом, карликовой антилопой и хохлатым журавлем, бывшим символом нации, а ныне просто тотемом племени.

На хорошо охраняемой территории бугандийцам разрешалось, и это даже поощрялось, вести существование настолько первобытное, насколько они хотели, так как заповедник являлся одним из последних антропологических убежищ. Вместо докторов имелись лишь «целители», не было миссионеров, а также плугов с металлическим лемехом и пуговиц из пластмассы. Охота, правда, строго лимитировалась, но бугандийцы всегда были народом пасторальным, и их стада овец и коровок свободно бродили по прериям.

Путь из аэропорта до заповедника занял не более трех часов. Дороги поддерживались в хорошем состоянии, а хозяйства, тянувшиеся вдоль них, выглядели процветающими. Погода стояла прекрасная, и после стольких месяцев, проведенных в Бостоне, Томас с наслаждением вдыхал запахи, приносимые свежими дуновениями ветерка.

Но ему было не по себе, сильно не по себе. Мысль о предстоящей встрече с отцом, которого он не видел десять лет, действовала угнетающе. Когда он садился в самолет в аэропорту Ла Гуардиа, это было душевным дискомфортом, но сейчас, на подъезде к заповеднику, стало физическим недомоганием: он чувствовал жар. Скорее всего, это следствие перепада высот, но могло быть и тем, что отец назвал бы сглазом.

Назвал бы? Томас расстался с ним так давно и жил после этого в настолько отличных условиях, что уже не способен был вообразить, как может реагировать отец. Его представления о колдунах и первобытных верованиях, складывались на основе американских фильмов и комиксов «Нью-Йоркера». Томас подверг цензуре почти все воспоминания раннего детства.

Пейзаж делался все более диким, и безотчетная тревога сдавливала, словно тисками, грудь Томаса. Он ощущал симптомы приближающейся мигрени.

Лимузин затормозил перед входом в заповедник. Формальности свелись к минимуму, поскольку разрешительные бумаги прибыли раньше него самого. Испытав унижение, он был вынужден оставить на пропускном пункте свой европейский костюм и завернуться в шерстяное колющееся покрывало. Перед тем как войти на территорию анклава, он пощупал босой ногою дорожную пыль, как пловец проверяет воду, прежде чем в нее окунуться — всю свою сознательную жизнь он разувался только для того, чтобы лечь в постель! Наконец, обратив бледную улыбку охранникам и шоферу, он углубился в джунгли.

Он изучал карту заповедника и знал, какая дорожка выведет его к деревне отца. Однако карта совершенно плоская, а вот джунгли имеют три измерения: и под ногами, и над головой может что-то скрываться. Все годы обучения в приютской школе преподобные отцы неустанно предостерегали его — это входило в процесс приобщения к цивилизации — от дикости (включая ту, что ученики могут носить внутри самих себя), и Томас, ко всему очень восприимчивый, в конце концов начал испытывать очень сильное отвращение к джунглям, и особенно к змеям, в них обитающим. Поэтому каждый раз, когда лиана касалась голого плеча, все его тело содрогалось от страха и омерзения. В этом просматривалось что-то явно фрейдистское, но факт оставался фактом: его трясло, и разум ничего не мог с этим поделать.

Освещенность постоянно менялась: иногда свет становился таким ярким, что было больно глазам, но уже на следующем повороте тропинки Томас погружался в какой-то скорбный зеленоватый мрак. Силуэты деревьев, растений, раскачивающихся лиан все время кого-то напоминали, и страх молодого человека усиливался. Шумы допускали любое толкование, и ужас охватывал его.

Неожиданно он услышал звук, который узнал абсолютно точно: это были тамтамы. Даже если он когда-то понимал их язык, у него имелось достаточно времени его забыть, но, несомненно, барабаны били, чтобы возвестить его прибытие.

Первым ощущением, возникшим у него, когда деревня показалась в потоках света за поворотом тропы, была не убогость (этого он ожидал и приготовился к жалкому зрелищу), а красота, в некотором смысле — совершенство. Такое впечатление от некогда хорошо знакомого места было непредвиденным, и он на короткое время смутился.

Из самой большой соломенной хижины выступила группа старцев. Томас понял, что возглавляет ее отец, хотя догадался об этом больше по походке. Лицо персонажа было до такой степени измалевано красками, а голова утыкана перьями, что будь он даже Уайтхоллом, Томас не сумел бы его признать.

Человек заговорил, и от звучания слов, произнесенных на языке, который он не слышал столько лет, у него перехватило дыхание, как от удара в живот.

— Мванга Хва, ты вернулся, как и было предсказано.

— Только для визита, — возразил он изменившимся голосом. Но тут же поправился, вспомнив, что слово, использованное им, чтобы перевести «визит», имеет уничижительный смысл в старом языке. — Только на недолгое время.

— Да, он вернулся. Потому что не я ли сам обвел кругом изображение Мванги Хва?

Старейшины племени выразили свое согласие с вождем, и отец Томаса (это был он, вне всякого сомнения), вынул из кожаного мешочка, висевшего на шее, истрепанную фотографию молодого человека, вырванную из номера журнала «Лайф», где была опубликована статья о приеме в Академию. Он протянул ее Томасу, который спросил насмешливо:

— С обрезками ногтей это, наверное, подействовало бы лучше?

Старик снова порылся в своем мешочке и торжественно извлек оттуда нечто вроде высушенной пленки. Томас, как Дэвид Копперфилд, родился в рубашке.

Мальчик покраснел.

— Будьте благоразумны, отец, прошу вас, — перешел он на английский.

Старик взял из его рук фотографию, завернул в сморщенную мембрану и засунул обратно в мешочек.

Но это не старец, а он сам проявил безрассудство своей чересчур бурной реакцией. Он примирительно протянул руку отцу, которую тот встряхнул с неожиданной силой. Не успев осознать, что происходит, Томас оказался лежащим в пыли, окруженный толпой хохочущих стариков. Ошарашенный, он, наконец, осознал, что это такая забава, и даже присоединил свой смешок к гоготу предков — смешок не очень естественный.

Он привстал на колени и поцеловал руку отца, как и подобало поступить сыну. Исполнение этого простого акта послушания далось ему с почти болезненным трудом. Целование руки ничего не значит, я не признаю над собой его власти, говорил он себе не без некоторого иезуитства. Обряд имеет силу, только когда наполнен добрым намерением, а в данном случае присутствовала единственно форма.