Павел Крусанов - Укус ангела Страница 52

Генерал не повышал голоса, не брал особенно грозного тона, но от его слов Петру сделалось не по себе – он почувствовал, что мозг его уже черпают ложкой.

– Прежде, чем осудить меня, – предупредил Легкоступов, – ты должен узнать об одной услуге, которую я некогда оказал тебе и о которой, как мне кажется, ты не осведомлён.

– Что ещё?

– Четырнадцать лет назад я взял за себя Таню. Надеюсь, ты этого ещё не забыл.

Некитаев насторожился.

– Так вот, она была беременна. – Петруша выдержал паузу. – Ты понял? Нестор – твой сын. Не утверждаю, что я ангел, но как-никак я покрыл твой грех – неужели я не достоин снисхождения?

За один короткий миг, претендующий на неуловимость, Иван сделался багровым. Что-то в его голове происходило, возможно, именно то, что академик Иван Павлов называл бессловесным мышлением животных.

– Ты напрасно не съездил на кладбище, – глухо сказал Некитаев.

Легкоступов вздёрнул бровь.

– Полагаю, ты не доживёшь до родительской субботы. Своим признанием ты лишил себя права на милость. Я не могу позволить, чтобы это услышал кто-то ещё. У тебя нет будущего.

– Выходит, я никогда уже не скажу речь о Брылине? О том, что он хочет обустроить землю, как стерильную провизорскую?

– Боюсь, публично ты уже ничего не скажешь. – Вслед за этими словами Некитаев достал из кармана скоропал и «цыганской» пулей выбил Петрушу, так и не отведавшего пумперникель, в далёкий аут.

Обратно в Порхов Легкоступов ехал в машине охраны. За каким-то бесом запястья его были схвачены наручниками, хотя по приговору полагался кляп.

Глава 12.

Кузнечик, луковица, камень

(год Воцарения)

Я стою с кинжалом или саблей в дверях и говорю: «Пока я жив, никто сюда не войдёт». Вот это убеждение. А вы друг от друга стараетесь скрывать сущность ваших мыслей и называете это убеждениями.

На Мастерской пахло шоколадом. «Не камзол делает дворянина, и не лохмотья – чернь». – Мусорщик в фартуке, выходя из подворотни с двумя мешками какой-то дряни, вежливо посторонился и отвесил Тане галантный поклон. Телохранитель, оставленный Таней в машине, на глазок оценил мусорщика из-за приспущенного стекла – жандармский ротмистр, не меньше. В своё время Петруша позаботился о должном присмотре за полезной гадалкой. Не взирая на его падение, предписания никто не отменял.

В доме ворожеи всё осталось по-прежнему (Таня была здесь однажды вместе с Легкоступовым, когда он заказывал хозяйке письмо, наповал сразившее седого лиса, – то самое, от его любимой внучки, беспечно плескавшейся в Ливадии) – тот же коридор, узкий и длинный, как ствол фузеи, та же комната с круглым столом под гобеленовой скатертью, готическими стульями и шёлковым абажуром, тот же террариум с пустоголовыми эублефарами. Не изменилась и гадалка – чуткие пальцы, застывшая пепельная причёска и фиолетовое платье, добытое не то в театральной костюмерной, не то в прабабушкином сундуке. Только теперь, пожалуй, она чуть больше пудрила на лице старость.

Соблюдая приличия, Таня выпила две рюмки «ежевичной» под довольно пустой разговор: хозяйка высказала мысль, будто бы всё, что когда-либо говорилось о мужчинах плохого – правда, и некоторое время они это соображение доказательно укрепляли. Впрочем, обмен мнениями доставил Тане известное удовольствие – по крайней мере, Петрушины витийства о том, что электричество – это пятая стихия, первоэлемент, осуществивший перекос в истории, благодаря которому люди от страха перед природой скатились к страху перед тем, чему у неё научились, взамен обретя ящик с видом на последние новости, ПК, чтобы забыть собственный почерк, и возможность лгать на расстоянии, изнуряли её куда больше.

– А я к вам с просьбой, – сказала наконец Таня – в этом деле она решила действовать прямо, как судопроизводство, не признающее косвенных улик.

– Ко мне иначе не ходят, – без печали вздохнула фиолетовая хозяйка. – И что же? Судьбу прозреть? Сглаз отвести? Или иная нужда? – Слово «иная» гадалка произнесла так, будто говорила о чём-то интимном, о чём обычным тоном говорить стыдно.

Таня согласно кивнула – жест получился царственный. Сметливость ворожеи её не удивила: известно, что гостья посвящена в дела Легкоступова, для которого, помимо ливадийского письма и Кауркиных посланий, уже изготавливались автограф сенатора Домонтовича и липовая квитанция на оплату изумрудного гарнитура, подписанная Сухим Рыбаком, так что голову хозяйке ломать не пришлось.

– Я хочу, чтобы вы скопировали руку Петра Легкоступова, – сказала Таня.

Гадалка закатила табачные глаза и надсадно, точно от щекотки, рассмеялась.

– Поверьте, это в его интересах, – заверила гостья. – Он попал в беду. Если, конечно, вас это заботит. Что касается вознаграждения…

– Оставьте, – махнула рукой хозяйка. – Я сделаю это даром. В конце концов не каждый день становишься орудием рока и принимаешь участие в исполнении тобой же предсказанной доли.

– О чём вы?

– Пустое. Надеюсь, это будет не подложный вексель?

Это был не подложный вексель. Это был писк замученной птички, который требовалось перелицевать на львиный рык.

Накануне Таня посетила Алексеевский равелин, где похудевший Петруша (природным толстякам не следует худеть – спавший с тела толстяк всегда имеет нездоровый вид), прослышав о прибытии фельдъегеря, передал ей письмо, в котором, потеряв достоинство и отрешившись от всякого решпекта, униженно молил императора о милости. Примерно так:

Государь, дозволь бедному Петруше жить на Руси. Бедный я, очень бедный!

Это никуда не годилось. Насколько Таня понимала брата, тот ни за что бы не одобрил такое малодушие, а стало быть, никогда бы не уважил эту овечью слезницу. Тут требовался иной подход, требовался жест величественный и дерзкий. В таком виде письмо могло пойти в дело только как образчик почерка, начертать которым следовало послание совсем иного свойства – вдохновенную проповедь, внушающую не жалость, а упоение и восторженное смятение духа. Сочинить эту проповедь, по замыслу Тани, подобало Годовалову, благо тот был многим обязан опальному Петруше. И он её сочинил. Немного покобенился, исполненный сомнений и страхов, потом погладил вышедший на днях из типографии четырёхтомник своих произведений под общим названием «Не только проза» (куда, действительно, помимо прозы, вошли расшифровки телевыступлений, газетные статьи и даже пара написанных им некрологов), вздохнул обречённо и сочинил, используя для убедительности стиля предоставленную Таней Петрушину философическую тетрадь.