Ричард Адамс - Чумные псы Страница 53

Был, правда, один человек, который мне очень не нравился, — то была сестра хозяина. Я сообразил, что она его сестра, потому что она была очень похожа на него, да и пахла тоже очень похоже. Иногда она приходила и оставалась на ночь у нас в доме, и тогда — ух, почки-печенки, доставалось же нам! У нее даже по голосу, такому колюче-мягкому, будто уголек попал под дверной коврик, было слышно, что все-то ей не так. И я никогда не мог найти своих вещей — мячик, косточку, старую шерстяную тряпку под лестницей — вечно она куда-то их девала! Как-то раз, когда я спал на полу, она меня больно ткнула веником — можно сказать, ударила! Тогда мой хозяин вскочил со стула и велел ей больше так не делать. Но в остальном он, кажется, побаивался ей перечить. Это лишь мои догадки, но, по-моему, она сердилась на него за то, что он не найдет себе женщину, а он вроде бы и чувствовал свою вину, но никак не хотел исправляться. И если мои догадки верны, тогда понятно, отчего она невзлюбила меня. Она меня просто ненавидела, Раф! А сама все время притворялась, что это не так, но я-то чуял и старался держаться от нее подальше, так что чужие люди считали, что она плохо со мной обращается. Да так оно и было! А в конце… в конце…

Знаешь, забавно — я, конечно, знал свое имя, а имени хозяина нет. Может, у него и вовсе не было имени, как вон у лиса.

Но ее имя я знал отлично, потому что хозяин часто называл ее по имени. Я чуял ее еще с улицы, и тогда хозяин открывал окно и со смехом говорил одно и то же: «Вот ыдёт Энни Моссити». Иногда я рычал, но хозяину это не нравилось. Он не позволял мне проявлять неуважение к ней, даже когда ее не было. Надо было хорошо себя вести с людьми — со всеми людьми в нашем доме. Но я считал, что для такой, как она, это имя слишком длинное и важное, и для себя отбрасывал «Вот ыдёт», называя ее «Энни Моссити», а то и вовсе «Моссити». Однажды хозяин строго выговорил мне за то, что я радостно прыгал и вилял хвостом, когда она уходила, а он нес к двери ее сумку. Я ничего не мог с собой поделать: я знал, что она уходит, — и скатертью дорога! Тем более что, когда она уходила, мне всегда доставался какой-нибудь лакомый кусочек — сама она никогда бы мне не дала! — что-нибудь вроде остатков торта со взбитыми сливками…

Шустрик запнулся и умолк.

— Но однажды… однажды… — Он тихонько заскулил и потерся о солому своей покалеченной головой. Порыв ветра качнул старый мешок, висящий на гвозде у них над головами, и тот захлопал, словно крылья огромной хищной птицы. — Как-то вечером, стояло позднее лето, почти что осень, мы вернулись домой из бумажного дома. Хозяину было не до меня, и я юркнул в сад да и заснул там на солнышке в зарослях рододендрона у самых ворот. Знаешь, Раф, летом на кустах большие розовые цветы с твою голову, и в цветах этих жужжат пчелы. Это было особое, мое собственное место — что-то вроде тайного логова. Там я себя чувствовал в полной безопасности, самым счастливым псом на свете. Солнце уже садилось, я проснулся и стал уже подумывать об ужине и чувствовал себя несколько настороже — тебе, наверное, знакомо это чувство, когда ты голоден. А потом сквозь листву я услышал шаги и увидел, как мелькнул желтый шарф на дорожке. Я сообразил, что хозяин направляется к воротам, держа в руке бумажку. И я знал зачем — опустить ее в большой красный ящик. Я тебе уже рассказывал, как люди играют с бумажками. Да ты и сам говорил, как они возились с ними, когда следили за тобой в железном баке. Для них это то же самое, как для нас — обнюхивать разные вещи. Точно так и на улице: фонарные столбы — для нас, а красные ящики, большие и круглые, — для людей. Я до сих пор не понимаю, отчего некоторые хозяева — нет, не мой, конечно! — не очень-то одобряют, когда их собаки мочатся и обнюхивают собачьи столбы, ведь сами люди делают то же самое подле своих красных ящиков. В конце концов все мы живые существа, и они лишь метят свой участок и заявляют на него права, как мы с тобой. Когда человек выходит на прогулку, обычно это бывает вечером, он часто берет с собой бумажку — на ней, сам понимаешь, его запах — и запихивает ее в один из больших красных ящиков. А когда встречает другого человека, мужчину или женщину, которые делают то же самое, он обычно немножко разговаривает с ними, как бы обнюхивает. Совсем как мы с тобой!

Я уже рассказывал тебе, какой хороший мой хозяин, и, знаешь, он так радовался бумажкам! Ничуть не меньше, чем пес, который обнюхивает столбик. А иногда, когда вечером он приходил домой из бумажного дома, он садился за стол и что-то царапал на еще одной бумажке, а потом выходил прогуляться и бросал эту бумажку в красный ящик, что стоял на улице неподалеку от нашего дома.

Ну так вот, как раз за этим хозяин и вышел из дома в тот вечер. В таких случаях он почти всегда звал меня, чтобы отправиться вместе, но в тот вечер он, наверное, не мог меня отыскать и, видно, подумал, что ничего страшного, дескать, на большую вечернюю прогулку мы можем сходить и попозже. Как бы то ни было, за ворота он вышел без меня. А минуты через две я подумал, отчего бы мне не отправиться следом за ним, просто так, развлечения ради. Понимаешь, я просто хотел удивить его. Я подождал, пока хозяин завернет за угол в конце нашей улицы, а потом выскочил из рододендронов и перепрыгнул прямо через ворота. Прыгал я тогда здорово. Этому научил меня хозяин. Он, бывало, говорит мне: «Прыг-скок, сахара кусок!» — а я, ничего не задев, перепрыгиваю через стол и получаю за это кусочек сахару. Ну вот, прыгнул я, значит, через ворота, побежал по улице и завернул за угол вслед за хозяином.

Большой красный ящик стоял на другой стороне дороги, и надо было очень осторожно переходить эту дорогу, потому что там часто проезжали легковые машины и грузовики. И все дело в том, что, когда хозяин брал меня с собой, он, как правило, держал меня на поводке и переходил дорогу в одном и том же месте, помеченном черной и белой краской. Через дорогу мы с ним переходили только там — и нигде больше. Впереди я увидел хозяина, он как раз приближался к этому самому месту, помахивая своей палкой и держа в руке бумажку. И тут я сказал себе: «Пора удивить его!» — и побежал к нему по черно-белым меткам на дороге…

Шустрик умолк и теперь просто лежал с закрытыми глазами на сырой соломе. Раф молча ждал, сильно рассчитывая на то, что Шустрик перестанет рассказывать и в итоге предотвратит или хотя бы изменит, должно быть, ужасную концовку. И то сказать, у кого из нас не было подобных мыслей, когда грустная история приближается к своей кульминации? Так афинские архонты казнили как лжеца брадобрея, который первым сообщил им о поражении в битве при Сиракузах, ибо разве из самого факта, что с брадобреем поступили как со лжецом, не вытекает, что он и впрямь солгал и, стало быть, никакого поражения не было?