Ричард Адамс - Чумные псы Страница 55

Уильям Блейк как-то заметил, что нелюбимым не дано любить, однако при этом не обмолвился ни словом о том, отразится ли это на их интеллектуальных способностях. У Кевина способности оказались выше среднего. Он рос смекалистым мальчиком и был в полной мере продуктом своего времени. В силу своего особого положения, а также под воздействием идей, которые с самыми лучшими намерениями проповедовали в то время детские психологи, работники службы социального обеспечения и педагоги, он рос, не испытывая никакого почтения ни к родителям (поскольку ничего о них не знал), ни к Богу (о котором, как и о Сыне Его, знал еще меньше), ни к школьным наставникам (которым закон запрещал применять к нему хоть сколько-нибудь эффективные воспитательные меры). В связи с этим инициативность и уверенность в себе развились в нем сверх всякой меры. Ему даже и в голову не приходило, что какое-либо его суждение или действие может быть объявлено неверным с точки зрения логики или морали. Проблема выбора перед Кевином никогда не стояла — он попросту не знал, что это такое. Единственным препятствием в достижении его целей могла стать лишь практическая невыполнимость задуманного: если он вознамеривался сделать то-то и то-то, он всегда начинал с того, что выяснял, станет ли кто-либо ему мешать, и если да, то до какой степени этого кого-то можно игнорировать, водить за нос, запутывать, пугать или, если не поможет все остальное, улестить или подкупить. Уважение к старшим было у него развито не больше, чем у бабуина, — сиречь он уважал их постольку, поскольку они были сильнее или могущественнее. Знакомство с судом для несовершеннолетних на одиннадцатом году (результат попытки ограбить магазинчик, принадлежавший семидесятидвухлетней вдове, с угрозой насилия) убедило его, что с полицией лучше дела не иметь, и не потому, что это чревато наказанием, а потому, что сопряжено с унижением и признанием собственной неумелости. Через год Кевина зачислили в пятый класс переполненной местной средней школы. Как уже говорилось, он был отнюдь не тупицей, учение давалось ему легко, и, войдя во вкус, он очень скоро осознал, сколь многого может достичь, если поднимется над уровнем своей семьи и своего круга. Единственным фактором, который мог помешать столь блистательному прогрессу, были его amour-propre[6] и неумеренное почтение к индивидууму по имени Кевин Гамм. Никому из взрослых не дозволялось указывать, что ему делать, а чего не делать. Бабушка давно уже оставила всяческие попытки. Директор школы был не в счет — школа была столь велика, что он совершенно не представлял себе ни внешнего, ни внутреннего облика шестидесяти процентов учеников, в том числе и Кевина. Учителя же старались поддерживать с юным Гаммом определенный modus Vivendi[7] — отчасти потому, что он был отнюдь не лентяем, иногда даже выбивался в отличники, но больше потому, что почти все боялись с ним связываться — боялись не физической расправы (хотя и это не исключалось), но скорее трений и разногласий с начальством, а также отсутствия начальственной поддержки, если дойдет до конфликта. Куда проще было неукоснительно держаться буквы закона и помогать мальчику по мере сил совершенствовать интеллект, не касаясь при этом характера. В результате в середине шестидесятых годов Кевин получил государственную стипендию и стал студентом-социологом в одном из провинциальных университетов.

И тут он наконец расправил крылья. Не было ни одного правого дела, за которое он бы не вступился, ни одного газетного тигра (любимое выражение самого Кевина), которому он не пощипал бы шкуру. Когда в университет с официальным визитом прибыла Ее Величество, именно Кевин возглавил демонстрацию протеста, которая, к сожалению, выродилась в бесславную потасовку с эскортом и университетскими боссами. Когда президент некоей южноамериканской республики, совершая турне по Великобритании, опрометчиво вознамерился поужинать в компании вице-канцлера и других высокопоставленных особ в гостинице неподалеку от университетского городка, именно Кевин стал во главе небольшого отряда, члены которого учинили погром в гостиничном сквере и даже сумели нанести мелкие физические увечья некоторым из гостей, включая двух хрупкого сложения старушек. Именно Кевин столь яро стоял на страже общественных интересов, что южноафриканским регбистам посоветовали отказаться от встречи с командой университета, каковому совету они и вняли. К гастролям советского балета Кевин почему-то отнесся более терпимо, однако когда университетское начальство сочло необходимым укрепить дверь канцелярии, дабы обезопасить ее от нежелательного вторжения, Кевин со своей дружиной выдрал дверные петли из косяка и удерживал канцелярию целых четыре дня, уничтожив за это время все документы, которые содержали (или могли содержать) сведения, компрометирующие отдельных студентов. Даже в пылу борьбы за установку автоматов, торгующих презервативами на территории университета, Кевин нашел время сколотить группу, которая посредством буйных выкриков и угрожающих действий сорвала выступление члена кабинета министров от консервативной партии на заседании профсоюза. (Это было вскоре после успешного налета на приходскую церковь, викарий которой решил передать пожертвования прихожан на нужды бедствующих арабов — или, может быть, бедствующих евреев, какая, в сущности, разница?) Возможно, он преуспел бы даже в самом грандиозном своем начинании — в борьбе за отмену письменных экзаменов, предшествующих (не станем добавлять «с целью проверки знаний») получению академической степени, но тут на него внезапно и совершенно незаслуженно обрушилась неприятность сугубо личного характера, причем в кои-то веки Кевину пришлось иметь дело с противниками, которые даже ему оказались не по зубам.

Будучи верным последователем Ричарда Невилла и ему подобных, Кевин, понятное дело, отличался в студенческие годы полнейшей неразборчивостью в отношениях с женщинами, как и подобает молодежному вожаку его толка. Человеку столь ярких дарований зазорно было обременять себя сердечными привязанностями, однако при этом он никак не мог допустить, чтобы неудовлетворенные природные инстинкты ущемляли свободу его вольного духа. Исходя из всего этого, когда на третьем году пребывания Кевина в университете одна из его подружек, темнокожая, обнаружила, что беременна, он объявил ей, что она сама во всем виновата, ибо не приняла соответствующих мер предосторожности; а когда она решительно с ним не согласилась, даже вздумала проявлять настойчивость, регулярно являясь по вечерам к нему на квартиру и закатывая сцены, он в конце концов дал ей хорошего тумака и выставил за дверь. На свою беду, Кевин не учел одного обстоятельства, а именно что девушка, происходившая из Вест-Индии, принадлежала к очень почтенному семейству: отец ее был директором школы на Ямайке, один старший брат — офицером-парашютистом, а другой — профессиональным водолазом в торговом флоте. Узнав от Луэллы о случившемся, оба этих джентльмена одновременно испросили у начальства отпуск и заявились в университет с целью во что бы то ни стало повидать мистера Кевина Гамма. Не надо думать, что Кевин, при всей своей удали, был человеком безрассудным и не умел трезво смотреть на вещи. По примеру братьев китсовской Изабеллы, Кевин бежал, не оставив ни следа, из города. Короче, устремился прочь. Смешавшись с безликой лондонской толпой, он несколько недель никуда не показывал носа, так как друзья предупредили его, что джентльмены из Вест-Индии высказали весьма недвусмысленное намерение снова наведаться в университет, если проведают о возвращении Кевина.