Надежда Попова - Natura bestiarum. Страница 55

— Это имеет значение?

— И вот еще что — не так давно, меньше пятка лет назад, само существование зондергрупп Инквизиции, подготовленных к борьбе с тварями, было тайной, а тут уже они не скрываются, ты во всеуслышание называешь имя их шарфюрера…

— Ну и что, — передернул плечами Курт. — Что еще ты о нем знаешь? Имен всех прочих я не упоминал, найти их невозможно, выйти на их семьи или их самих нельзя, их количество никому не ведомо, а Келлер… Просто Келлер. Отличный вояка и просто хороший человек. Для тебя, как и для всех прочих, он так и останется безличным именем.

— А на вопрос о стриге отвечать не стал, — заметил Ван Ален; он вздохнул:

— Поверь мне, и среди тех тварей есть люди. Есть те, что пытаются себя переломить. Есть те, что выходят утром во двор, когда это не получается. Убивают своих, спасая жизнь людям.

— Продолжая при этом питаться людской кровью.

— Брось, — отмахнулся Курт, — уж в вашей-то среде лучше, чем где бы то ни было, должно быть известно, что для насыщения стригу требуется пара-тройка стаканов раз в пару недель; не смертельно. И ты удивишься, узнав, сколько на белом свете добровольных donor’ов. Среди девиц особенно.

— Ты знаком лично, — подытожил охотник уверенно. — Я же не видел таких, кто поступал бы подобным образом. Чтобы — как тот волк, были безопасны для окружающих… Ну, и Бог с ними, с кровососами, сейчас не о них речь. Я даже готов признать, что с теми ребятами все куда сложней — те хотя бы помнят, как когда-то были нормальными. Вервольфы же были такими всегда, даже когда не знали об этом; природой, инстинктом чувствовали. Это уже из личного опыта: по сведениям, что удавалось собрать, по отзывам соседей, если удавалось отыскать, где они живут — с самого детства вервольфы отличаются вздорным и склочным характером, они нетерпимы, агрессивны и враждебны. Говоря проще, в ответ на «сам дурак» они разбивали нос, а за разбитый нос убивали.

— Четверо, — проговорил Курт неспешно и, когда охотник непонимающе нахмурился, пояснил: — Стольких я убил, живя с уличной шайкой, еще до того, как мне исполнилось одиннадцать. И, если верить Бруно, и сейчас тоже склонен к агрессии, нетерпимости и отличаюсь вздорным и склочным характером. Не говоря о враждебности к окружающим.

— Согласен, — с чувством отозвался Ван Ален. — И, если я верно понял твой намек, то — да, люди порой попадаются и хуже. Но, знаешь ли, не все, с детства агрессивные, есть вервольфы, но все вервольфы агрессивны с детства.

— И этому есть объяснение, — возразил Курт, — вполне обыденное. Если, как ты говоришь, ликантропы создают потомство, делая одну попытку за другой со многими женщинами — стало быть, большинство, если не все они, внебрачные дети. Так?

— Выходит, так.

— А теперь, хоть бы и на примере одинокой мамаши Амалии и ее обожаемого Макса, вообрази себе, каково было отношение к ним этих самых окружающих, к которым злобные твареныши были столь нетерпимы и которым разбивали носы. Положение, прости Господи, выблядка в людском обществе есть штука пренеприятнейшая.

— По твоей логике выходит, что люди сами воспитывают в них злобу?

— Нет. Но, возможно, подстегивают.

— Вон из инквизиторов, — поморщился Ван Ален. — Иди в адвокаты. Посоветую тебя брату в наставники, и ни к чему тогда университет.

— Посоветуй, — вскользь улыбнулся Курт, и охотник, на миг осекшись, поджал губы.

— Не цепляйся к словам, — почти с угрозой потребовал Ван Ален. — И попробуй только сказать, что это твоя работа.

— Это моя работа, — подтвердил он благодушно. — Однако в моем и в твоем деле есть кое-что общее: мы оберегаем обывателя. Посему я бы предложил на сегодня завершить с лекциями (благодарю за сотрудничество) и приступить к этому самому делу. Время позднее, пора бы разогнать обывателя по комнатам и определиться с порядком стражи.

— Я первый, — непререкаемо и все еще недружелюбно выговорил охотник. — Я уже говорил: если он на что-то решится, то, скорее всего, в первую половину ночи, дабы оставить себе больше времени в запасе. Хочу быть здесь при этом. И, как бы вы с помощником ни лили горьких слез о его тяжкой судьбе — прикончить тварь.

— Ну, если ты так настроен, — пожал плечами Курт, поднимаясь. — Weidmanns Heil[34].

— А настроен он серьезно, — отметил Бруно тихо. — Даже с моего места было слышно почти каждое слово. Не приведи Господь он узнает…

— Как я уже сказал — значит, не узнает.

Они переговаривались едва слышным самим себе шепотом, хотя комнату Курт выбрал самую дальнюю и глухую именно в расчете на то, что звуки, даже громкие, не проникнут ни в обиталища прочих постояльцев, ни в трапезный зал, где нес стражу серьезно настроенный охотник.

Каморка была небольшой и, судя по всему, порою использовалась в качестве то временной кладовой, то сдаваемой в самую последнюю очередь, от безысходности, комнаты — здесь имелась голая старая кровать без матраса, табурет и рассохшийся стол; в углу небольшой горкой высились сложенные друг в друга корзины, два пустых короба и мешок с ветошью. Светильник, принесенный с собою из их собственной комнаты, освещал пространство вокруг, колеблясь от тонкого, пронзительного сквозняка — в этой комнате окно было законопачено не столь добротно, и Хагнер, сидящий на полу, был тщательно завернут в два одеяла за неимением на нем прочей одежды. Веревка из багажа Амалии обвивала его сложным переплетением узлов и петель, местами впиваясь в кожу и давя ее до синевы. «Ничего, — возразил он спокойно на высказанные Бруно опасения. — Мне не повредит — это ненадолго. Когда все случится, именно здесь понадобятся самые плотные витки».

Амалия не говорила ничего — во все время этих приготовлений она выполняла и впрямь привычные, судя по всему, действия молча, плотно сжав губы и не глядя по сторонам. Сейчас она сидела поодаль на пустой кровати, сложив на коленях руки, и на сына смотрела с состраданием.

— Как долго еще ждать? — уточнил Курт, когда молчание затянулось, а наличие голого связанного парня на полу стало навевать воспоминания о допросной.

— Минуты, — отозвался Хагнер, с трудом переводя дыхание. — Или того меньше. Мне почему-то кажется, что сегодня это случится раньше.

— Каково это? — чуть слышно спросил Бруно, и парнишка передернулся — не то от холода, не то при воспоминании о происходящем с ним в последние ночи.

— Больно, — произнес он не сразу. — Смертельно больно. Я не помню, что бывает после, помню лишь то, что происходит в начале. Это — словно кто-то сдирает с тебя кожу, одновременно ломая кости, вспарывая ребра и выворачивая наизнанку. Буквально. В эти мгновения хочется умереть на месте.