Дмитрий Емец - У входа нет выхода Страница 57

Самое неудобное, что ворота все время закрывают и открывают. Заберешься на стремянку, а воротами – раз! – кто-нибудь хлопнул.

Азе немного лучше. Жить она будет, но будет ли летать, скакать, ходить? Ул и Яра целыми часами растирают ей ноги и основания крыльев соломенными жгутами.

Тут недалеко поселок городского типа Копытово. Когда-то кому-то пришло в голову построить игольный завод и выпускать иголки, спицы и рыболовные крючки на всю страну. Сейчас завод не работает, и делать в поселке совершенно нечего. Осталась куча блочных домов, между которыми толпами шатается скучающая молодежь. Вовчик туда регулярно отправляется поиграть мускулами, всякий раз возвращается с подбитым глазом. Даже нерпь не спасает.

Ходить туда не положено, но наши все равно ходят, и начальство смотрит на это сквозь пальцы. Даже говорить о ШНыре нам не воспрещают, хотя он под боком. Тут действует то же правило, что по телефону с Мамасей. Скажешь ей: «Шныр», а она: «без пяти пять».

Наш Макар тоже часто ходит в поселок. Но его не бьют. Я несколько раз видела, как он за киосками о чем-то перетирает с местными.

Вчера я пошла в Копытово за мясными обрезками для Гавра и встретила парня на инвалидном кресле. С огромной овчаркой. Он там ездит в парке. Какой у него диагноз, я не знаю, но, видимо, что-то серьезное и давнее, потому что лицо у него не то чтобы безнадежное, а такое – спокойное и ничего не ожидающее. Хотя я не сказала бы, что он провисает. Когда я его вчера видела, он даже смеялся.

У него есть девушка. Небольшая такая, плотная. Они серьезные оба – ну натурально партизаны, которые знают, что их завтра утром расстреляют. Так и ходят: он, девушка и собака. Ни с кем не разговаривают. Даже овчарка и та других собак не замечает, не рычит, хвостом не виляет.

Кавалерию я нашла в парке. Она щелкала садовыми ножницами и придавала кустарнику форму пуделя.

– Он больше на жирного суслика, особенно похож, если вон ту ветку убрать, – сказала я.

Кавалерия обошла кустарник и встала рядом со мной.

– По логике вещей – а у меня все в порядке с логикой вещей – это действительно суслик! Но, по мне, если уж взялся делать пуделя, то делай пуделя! – сказала она и продолжила работать секатором.

Я рассказала ей про парня на коляске и предложила нырнуть на двушку и достать для него закладку.

– Закладки для ног существуют? – спросила я.

– Тут, скорее, позвоночник… Любая красная закладка подойдет. Только не мелкая, а где-то начиная от средней, – задумчиво отозвалась Кавалерия.

– Давайте я нырну! Ныряла же!

Она сдвинула брови. Я сообразила, что о моем нырке лучше не упоминать.

– Тогда вы! Или пусть Ул нырнет, или Афанасий! Кто угодно!

Кавалерия медленно покачала головой.

– Но почему? – не поверила я. – Почему вы не желаете ему помочь?

Кавалерия долго молчала, продолжая щелкать секатором. Мне показалось, несколько раз она щелкнула им вообще вхолостую.

– Я очень хочу, – наконец ответила она. – Но не я решаю, кому и для кого доставать закладки. Иначе мы давно увеличили бы число шныров до десяти тысяч, развели бы двадцать табунов пегов, поставили бы зенитные пулеметы против гиел и ныряли бы в три смены, как на прииске. А так несколько нырков в день – наш максимум. Значит, и чудес происходит столько же.

– Почему? – упрямо повторила я. – Что плохого в том, что вы сейчас нырнете и завтра он пойдет своими ногами?

Мне казалось, мраморная статуя, которую я воздвигла себе из Кавалерии, покрывается сеткой мелких трещин. Она поняла это и погрустнела.

– Ты не представляешь, сколько шныров на этом споткнулось, причем самых горячих и самоотверженных, – сказала она.

– Поче…? – начала я и замолчала, чтобы не походить на попугая.

Она ответила мгновенно.

– Представь, где-то в труднодоступном месте существует кнопка, нажав на которую ты сделаешь всех людей здоровыми, довольными, богатыми, сытыми. Уничтожишь все болезни и даже, возможно, саму смерть. Именно ты – по твоей собственной воле, твоим собственным выбором. Нажмешь на нее?

– Да, – сразу сказала я.

– А я – нет, – ответила Кавалерия. – Когда-то да, даже если бы пришлось погибнуть, а теперь – нет. Для всего существует свое время. Раньше этого времени можно только повредить.

И снова щелкнула садовыми ножницами. Они меня уже дико раздражали.

– А как шныры вообще определяют, для кого доставать закладки? – спросила я.

Она немного подумала и положила секатор на кустарник.

– Идем! Только имей в виду: рассказывать об этом никому не надо, – сказала она, и мы пошли через Лабиринт к фонтану.

Как и в прошлый раз, к самому камню я приблизиться не смогла. На несколько шагов, не больше. Дальше меня что-то отстраняло.

«Интересно, знает ли Кавалерия, что в прошлый раз, когда я полезла к камню, меня перекинуло через ограду?» – подумала я, но распространяться об этом не стала.

Кавалерия достала из рюкзака несколько камней. Они показались мне обычными. Небольшие, со следами глины. Три размером с кулак, один длинный, а один плоский, неправильной формы.

Кавалерия по одному стала бросать их в фонтан. Когда она обхватывала их, камни озарялись изнутри, но кратковременно. Маленькие втягивались в камень-фонтан и исчезали. Я видела красные и синие сполохи. Они не таяли, а стремительно взмывали, меняя форму. Вроде размытых цветных птиц, когда снимаешь их в движении несфокусированным аппаратом. Синие были от плоского камня и от одного из двух в глине.

– Ну вот! – сказала Кавалерия. – Пять закладок – пять судеб. В этом и состоит наша помощь: принести и отпустить.

– И все? – спросила я недоверчиво, потому что все заняло от силы секунд десять.

– Да, – ответила Кавалерия.

– И вы больше ничего не собираетесь с ними делать?

– С чем? – удивилась она.

– С закладками.

Она показала мне пустые руки.

– Их больше нет. Но все устроится так, как должно. А как именно – никогда не угадаешь. Одному поможет доктор. Другому заявят, что в прошлый раз ему, наверное, дали чужой снимок, потому что сейчас у него вообще-то все чисто. Извинятся, поздравят и спрячут коробку шоколада в шкафчик.

– Это красные вспышки. А синие? – спросила я.

– С синими тоже не угадаешь. Кто-то ощутит жгучее желание пойти в магазин и купить холст и масло, хотя раньше он и акварелью не писал, а только пачкался. А другой, может, совсем какой-нибудь безбашенный тип, на полгода попадет в больницу. Вроде бы, несчастье, но там он вынужденно успокоится, впервые в жизни начнет читать книги и пересмотрит взгляды на жизнь.

– А по-другому нельзя было? – рискнула спросить я.

– Как по-другому? – удивилась Кавалерия.