Генри Олди - Сильные. Книга первая. Пленник железной горы Страница 57

— Мы думали, так будет лучше. Ты считаешь иначе?

— Да!

— Вот, — Умсур указала на столб. — Поступай, как считаешь нужным. Хочешь, спасай. Хочешь, я уведу тебя отсюда. Семья подчинится твоему решению, Юрюн-боотур.

— Ага, подчинится, — хохотнул я. — Держи карман шире!

И вторая струйка пота пролилась вдоль хребта, когда осколок льда вонзился мне под ребра. Я вдруг понял с убийственной остротой: да, они подчинятся. Для этого Юрюна Уолана и привезли сюда. Ты хотел, сильный? Ты получил, что хотел. Семья на совете передала тебе право решать, и ты сейчас свалишься вниз, в жернова зубчатых колес, потому что нет ноши тяжелее, чем свобода выбора. И Умсур не поможет тебе ни капельки: будет стоять, смотреть и соглашаться с тобой, что бы ты ни сделал. Соглашаться — это ведь не значит помогать, правда?

Не знает границ. Всегда будет младше. Громадный дядька, пленник столба. Если выбор за мной, то и последствия — на мне. Кем я буду при Нюргуне? Нянькой? Сторожем? Столбом?!

Волшебной боотурской слизью?

— Что ты делаешь? — спросила Умсур. Сестра отошла на шаг, к черному провалу входа, ведущего на карниз. Она разглядывала меня так, будто впервые встретила в ночной чаще, а не подмывала мне в детстве пухлую ребячью задницу. — Вот прямо сейчас: что ты делаешь, Юрюн?

— Расширяюсь, — огрызнулся я. — Расту. Вооружаюсь.

— Зачем? Здесь есть враг?

— Есть.

Она не удивилась моему ответу. Видела, что я ее обманываю, что я остаюсь прежним, маленьким, безоружным, и нисколечко не удивилась. А может, она видела, что я, сам того не ведая, говорю чистую правду. Умсур в семье не без оснований считалась умницей, а мне до своей случайной правды — еще расти и расти, уж извините.

— Кто? Я? Нюргун?

— Я.

— Ты?

— Я — враг. Я слишком много думаю.

— Это плохо?

— Для боотура?

— Да.

— Плохо. Плохо. Очень плохо.

И я прыгнул в гущу вертящихся колес.

А что? Обычное дело.

6

Бег в жерновах

Я ничего не запомнил.

Я уже говорил вам, что мне снится моя жизнь? Только жизнь, только моя, и ничего сверх этого? Так вот, снилась мне и зубчатая начинка горы, и здоровенный мальчишка в доспехе. Скачки по блестящим дугам, полосам, венчикам. Прыжки, кувырки. Я и сейчас, едва закрою глаза, вижу: железо и драгоценные камни.

Вертится, движется, проворачивается.

Зубчатый обод. Нет, не Обод Небес, хоть и похож. Блестит начищенной медью, выворачивается из-под ног. Стою на нем, сильный. Держу равновесие, сильный. Обод несет меня. Мир вращается. Кутерьма металла: сталь, серебро, золото. Стрекот, стук, скрежет. Нюргун едва виден. Мне нужно к нему.

Прыгаю.

— Где брат твой, айыы? Вызволил бы его? — спрашивает мертвый, нет, еще живой Омогой.

Вот он, брат мой.

Я иду. Я уже иду.

Колесо крутится быстро. Очень быстро. Очень-очень быстро. Не удержусь. И не надо! Отталкиваюсь. Лечу! Стальные клыки лязгают над ухом. Откусят! Мимо. Узкий столб: хватаюсь, цепляюсь, лезу. Соскальзываю. Лезу. Соскальзываю. Лезу. Столб качается: туда-сюда, туда-сюда…

— Молчи, дурак!

— Это я дурак, бёгё? Мои братья на свободе…

Удар. Хруст. Шея Омогоя ломается…

Свобода. Хочешь на свободу, Нюргун? Я иду к тебе. Бегу. Ползу. Вот и вершина столба-качелей. Узкая, с ладонь, серебряная тропа ведет в дебри живого железа. Прыгаю. Нога скользит. Распластываюсь на сверкающем брусе. Встаю. Иду. Пригибаюсь. Ныряю под жужжащий металл.

— Вот был бы у меня брат. Не Мюльдюн — другой, тоже старший…

— Повадился горшок по воду ходить, — отвечает дедушка Сэркен. — По кривой дорожке. Гляди, Юрюн, голову не расшиби.

Едва успеваю пригнуться. Над головой проносится исполинская колотушка. Меня обдает жарким ветром. Ветер несет запах разогретого металла, как в Кузне. Колотушка возвращается, блестит, слепит глаза. Перескакиваю на желоб. Он ездит вперед-назад, вроде полоза от саней. С желоба — на меленькое зубастое колесико. Я уже близко. Осталось чуть-чуть.

— Разве ж это брат? — спрашивает мастер Кытай. И отвечает: — Твой брат — это да. Такая работа в жизни один раз случается.

Да, я помню: между вопросом и ответом Кытая Бахсы минуло несколько дней. Ну и что? Тогда — дни, сейчас — миг единый. Время, оно хитрое. Особенно здесь. Стук, шуршание, грохот. Так, наверное, звучит время. Так оно смеется. Надо шевелиться — прыгать, карабкаться, уворачиваться — чтобы время не разжевало меня в кровавую кашу.

Бездна Смерти. Река из огня. Железные колыбели.

— Его забрали. Давно. Уходи.

Бормотанье далекой слизи: ближе, ближе. Ритм пронизывает меня насквозь тысячей стрел. Высасывает силы, превращает в юношу, мужчину, старика, мертвеца. Вокруг лязгает, стрекочет время. Я несусь вперед, к столбу, и Нюргун рвется из пут все сильнее, будто чует мое приближение.

— У меня брат знаешь какой?

— Какой?

— Самый сильный, вот какой! Нюргун, Самый Лучший!

Я же не знал, что говорю Уоту чистую правду!

Теперь знаю.

Я не уверен, что все было именно так. Я ничего не запомнил. Вероятно, я придумал этот бег в жерновах. Чем-то же надо заполнить провал в памяти? Если так, то я придумал и падение, когда до столба оставалась самая малость. Нога поехала на скользкой поверхности, я сорвался вниз, удерживаясь кончиками пальцев за край зубца, пока меня от подошв до бедер перемалывало в труху, и вот — пальцы отпустили опору.

Все.

Конец.

— Я умер?

— Ты его освободил, — сказала сестра.

— Я не добежал.

— Это не важно. Здесь многое — не то, чем кажется.

— Он же прикован! Он в плену!

— И останется прикован еще на пятнадцать лет.

— Почему?

— Ты не добежал ровно на пятнадцать лет. Это к лучшему, Юрюн. Ему все равно, а ты успеешь подрасти. Боюсь, сейчас ты бы не справился. Пятнадцать лет — это сущие пустяки. Ты уж поверь, я знаю, что говорю.

Я посмотрел на столб, содрогающийся от безмолвной ярости Нюргуна.

— Нет, — прохрипел я. Мне казалось, что это я рвусь из пут. — Сущие пустяки? Пятнадцать лет — это целая вечность. Почему не сейчас?

Умсур развела руками, словно крыльями:

— Я ничего не могу сделать. Надо ждать.

— Мне разрешат навещать его?

— Когда захочешь.