Генри Олди - Герой должен быть один Страница 58

– А-хой, вижу горы, жил псом, умер…

Кентавру хватило одного взгляда, брошенного в сторону поющего Алкида.

– Твоя работа, Бромий? – негромко спросил Хирон у побагровевшего Диониса.

– Ну, – только и ответил веселый бог, ужасно не любивший, когда его называли Бромием – Шумным.

Или попросту Горлохватом.

– Не «ну», а твоя, – подытожил кентавр, направляясь к близнецам; и случилось чудо: Дионис промолчал.

Ификл с нескрываемой надеждой смотрел на приближающегося Хирона, и кентавр ласково пригладил волосы мальчишки, чуткими пальцами раздвигая жесткие завитки, прежде чем согнуть передние ноги и, поджав бабки под себя, опуститься рядом с Алкидом – так, как опускаются в шутовском поклоне ученые пентесилейские лошадки.

Только вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову засмеяться при виде коленопреклоненного кентавра.

– Воды! – приказал Хирон. – Побольше и похолодней! Кто знает, где ближайший ручей?!

Один из сатиров вихрем сорвался с места, подхватив полупустой бурдюк, и умчался прямо сквозь кустарник, проламывая сплетение ветвей не хуже раненого вепря.

– Он пьян, – Хирон говорил тихо, не снимая ладони со лба Алкида (тот перестал петь и теперь бубнил что-то невнятное), обращаясь только к Гермию, вставшему рядом, и взволнованному Ификлу. – Он сильно пьян… это почти безумие! Ах я дурак – ему же нельзя пить! Старый гнедой дурак… ведь должен же был предупредить Диониса! Ификл, пожалуйста, ради меня – сосредоточься! Что он сейчас видит? Что?! Это очень важно…

– Я попробую. – Ификл закрыл глаза, потом отчего-то скривился, смешно морща нос, как если бы ожидал удара, а тот, кто собирался его нанести, все медлил; и Гермий вдруг понял, каких нечеловеческих усилий стоит мальчишке вот так, добровольно, пытаться заглянуть за грань безумия, вместо того чтобы закричать и броситься прочь от чудовищ помраченного рассудка.

– А-хой, вижу горы, Киферонские вершины… ох, все кругом идет! А-хой, рвите глотку…

Пел Ификл – белея лицом, катая на скулах упрямые мужские желваки, пел тем же сиплым надтреснутым голосом, которым еще недавно пел пьяный Алкид, пел, сжимая кулаки все плотнее, словно желая превратить их в костяные копыта; мышцы его плотно сбитого тела корежила судорога, делая из подростка маленького Атланта, впервые взвалившего на плечи небо – только это небо тринадцатилетний Ификл Амфитриад взваливал на себя далеко не впервые, небо с богами безумия, одно на двоих, небо, за щитом которого (возможно!) прятался нездешний и непонятный Единый, скалясь целым мирозданием.

Последняя мысль принадлежала Гермию.

Алкид внезапно обмяк, схватившись за живот, его стошнило прямо на траву, под ноги брату, и Лукавый вдруг понял, глядя, как Алкида рвет черной желчью, что сейчас братья похожи как никогда – немыслимо, невероятно похожи… один – окаменев в почти божественном усилии, другой – корчась в почти чудовищной муке; Ификл и Алкид, Олимп и Тартар, две жертвы одного алтаря, две раны одного тела, несчастные мальчишки, зачатые на перекрестке слишком многих помыслов, надежд и великих целей.

«Жизнь и смерть, – еще успел подумать Гермий, – что это значит для нас, если мы зовем себя богами и утверждаем, что властны над первой и неуязвимы для последней; и что это значит для них?! Может быть, смертных правильней называть Живущими; может быть, мы лжем друг другу: одни – своим бессмертием, другие – своей смертью?!»

– А-хой, вижу горы, – Ификл вдруг осекся. – Вижу!.. горы вижу! Это где-то недалеко, это, наверное, Киферон… люди, люди вокруг!.. и воняет шкурами. Только мне видно плохо, и песня эта дурацкая!.. а-хой, рвите жилы, пусть кровь бьет струею… нет, не буду петь! Хирон, Гермий, это не мы с Алкидом поем, это тот, который смотрит, а вокруг люди в шкурах… да, в шкурах, и еще один в накидке, старой, залатанной, а в руке у него нож… а-хой, вижу горы…

– Гермий, это жертвоприношение! – выдохнул Хирон, и на шее кентавра вздулись лиловые вены, словно там, внутри, умирал неродившийся крик. – Где-то неподалеку приносят человеческую жертву! Не Алкиду, нет! – но Дионис опьянил его рассудок, а душой он с рождения в заложниках у Тартара!.. Алкид – жертва! И ощущает себя жертвой – тем человеком, которого сейчас убьют! Знать бы, кто он, этот человек…

– Разбойник, – коротко бросил Гермий.

– Почему разбойник?

– Это разбойничья песня, Хирон… они поют ее в бою или перед казнью. Не забывай – я все-таки бог воров.

– Гермий, обряд надо остановить! Я не знаю, что будет с Алкидом, когда жертву убьют… ах, были б мы на Пелионе!

– Мы не на Пелионе, – Лукавый обеими руками вцепился в свой кадуцей, – а разбойник – не вор… не совсем вор… но я попробую! Я уже ищу, Хирон, только слышно плохо, почти ничего… Ификл, родной, там дороги рядом нет?! Хоть какой-нибудь!

– А-хой, рвите глотку, пусть кровь… Есть! Есть дорога, Пустышка! Через луг, правее… там герма! Вижу герму! Ой!.. этот, в хламиде, ногами пинается… больно!.. А от дороги бежит кто-то… все, не могу больше!

– Радуйся, Хирон! – во все горло завопил Гермий, взлетая в воздух. – Радуйся! Нашел! Это на южных склонах! Только герма очень далеко, лучше лесом – там опушка под боком… Пан, сынок, чудо мое лесное, скачи сюда, я тебе объясню! Это нам надо…

– Не надо, – перебил Лукавого неслышно подошедший Пан, взволнованно подергивая хвостом. – Я и так чую… кажется, это они мне жертву приносят. Во, точно – взывать начали! Мор у них там овечий, что ли? Овчары вонючие! Потом еще удивляются, что я не слышу!.. Нет чтоб ягод каких принести, или ягненка…

– Или вина бурдюк, – встрял Дионис, но кентавр только покосился на него, и веселый бог – правда, растерявший изрядную долю своего веселья – умолк.

– С этой поляны туда прямого Дромоса нет, – Пан хозяйски озирался по сторонам, – значит, это нам сперва нужно вниз по ручью, а потом налево к старой яблоне… да, ближе никак не выйдет. За мной!

Выбежавший через минуту на поляну услужливый сатир, тащивший бурдюк с водой, едва не был смят и растоптан несущейся толпой, но успел отскочить в сторону и отделался легкими синяками и пуком-другим выдранной шерсти.

– Вот и помогай им после этого! – обиженно бросил он, перехватил бурдюк поудобнее и заспешил вслед за собратьями.

9

– …а-хой, вижу горы, Киферонские…

Песня сипла, глохла, захлебывалась ухающим бульканьем и вновь, зло и упрямо, прорывалась наружу:

– …Киферонские вершины, а-хой, режьте глотку…

И сразу же – издалека, резко, как удар бича:

– Папа, останови колесницу!

Но колесница уже остановилась сама, всего три-четыре оргии[35] не доехав до ближайшей гермы.

– В чем дело, доча? – дочерна загорелый мужчина средних лет вертел не по возрасту лысой головой, пытаясь понять, откуда только что донеслась старинная разбойничья песня, и заодно придерживал храпящих лошадей.