Генри Олди - Баллада о кулаке Страница 58

Змееныш Цай не думал ни о чем. Он просто наслаждался редкой для него минутой отдыха, поскольку знал: прикажет судья Бао нести в Столицу весточку от высокоуважаемого сянъигуна, и надо будет нести.

Нести, а потом возвращаться, ибо лазутчики жизни — это те, кто возвращается.

— Где ты был?! — в сотый раз вопрошал преподобный Бань, кусая тонкие губы.

Угловатое лицо монаха напоминало сейчас лики архатов, искушаемых Властелином Иллюзий, князем Марой: бесстрастность боролась со страстями, и последние в данном случае побеждали.

— В чертогах, — честно отвечал Змееныш, не забывая кланяться. — В чертогах этих... как их?.. Желтых Источников. У Хозяина Золотой Звезды, господина Тайбо.

— В гостях? — не выдерживал Бань. — Чай пили?! Из фарфоровых чашек?!

— Воистину, все вам ведомо, наставник! — восторгался Змееныш проницательностью своего спутника. — В гостях и именно из фарфоровых чашек, хоть и трижды недостоин я оказанной мне чести! Но был введен безусым небожителем в чертог из белого нефрита, под чудесные напевы флейт и свирелей, после чего облачен лотосоглазыми девами в одеяния из лазоревых перьев и препровожден к господину Тайбо!

— Ну и как он выглядел, этот твой Тайбо? — не унимался дотошный Бань.

Видимо, он плохо представлял своего спутника в одеяниях из лазоревых перьев.

Расцветка не нравилась, что ли?

— О-о! — Змееныш закатил глаза и причмокнул. — Вид его был во всем подобен символу счастья! Шляпа господина Тайбо, изготовленная в форме венчика цветов сафлора, была украшена пластинами из полированной яшмы, одежда несказанной прелести подвязана желтым шнуром, на ногах красовались пурпурные туфли с загнутыми носками; а в руках господин Тайбо держал всемогущий жезл-жуи как знак того, что способен в мгновение ока достигнуть восьми сторон света.

— И многоцветные облака сопровождали небожителя, — обрывал затянувшееся описание преподобный Бань.

— Воистину, наставник, память ваша безгранична! Именно многоцветные облака и именно сопровождали! А потом господин Тайбо поведал мне, ничтожному, что в позапрошлой жизни был я одним из особо доверенных его слуг-любимцев, но разбил опрометчиво обожаемую вазу господина и был за сей проступок вынужден две жизни прожить среди смертных.

Змееныш помолчал, грустно глядя в пол.

— Вот и живу, — подытожил он. Монах только руками развел, глядя на это олицетворение скорби.

— Что еще говорил тебе господин Тайбо? — спросил преподобный Бань после некоторой паузы.

— Что если буду жить достойно, радуя его сердце и печень, то в этой жизни доживу до девяноста девяти лет, постигая учение Будды Шакьямуни. А если огорчу Хозяина Золотой Звезды — то он станет лично укорачивать нить моей судьбы, отрезая по десятилетию за раз! Я уж и молил, и на колени падал — ни в какую! Говорит: не скажу тебе, чем именно ты можешь меня огорчить, а просто стану наблюдать! И как огорчусь — сразу хвать бронзовые ножницы!..

Последняя идея пришла на ум Змеенышу только что и весьма ему понравилась. Ежели начнется у лазутчика безвременное старение, всегда можно будет свалить на гневного господина Тайбо.

А если Бань не поверит, пусть идет спрашивать Хозяина Золотой Звезды.

...Когда Змееныш покидал опиумокурильню Немого Братца и скрытно пробирался к постоялому двору, что близ Линьцинской заставы при въезде в город, где и остановился преподобный Бань по прибытии в Нинго, лазутчика не покидало ощущение слежки.

Замечать наблюдение за собой и уходить от него Змееныш умел еще с раннего детства, когда способность хотя бы на минутку выскользнуть из-под опеки бабки Цай вознаграждалась сдобной пышкой. Да и позднее наука эта не раз сослужила ему добрую службу — но сейчас творилось что-то странное. Лазутчик готов был поклясться, что ни одна живая душа не интересуется скромным монашком, но противный озноб не проходил, а под ложечкой сосало предчувствие неприятностей.

Это началось с того момента, когда он посвятил Маленького Архата в подробности расследуемого дела и покинул обитель вместе с преподобным Банем. Первое, что сразу заметил Змееныш: раньше он сам никогда не вовлекался в поиски душой, честно выполняя порученную работу, но оставаясь внутри холодно-спокойным. Лазутчик, волнующийся по поводу исхода и не способный сойтись с врагом или пожертвовать союзником в случае необходимости, — это плохой лазутчик.

Это мертвый лазутчик.

Бабка Цай не раз говаривала, ссылаясь на своего сына и Змеенышева отца, Ушастого Цая, которого никто не знал в лицо:

— Тонкость! Тонкость! Мастер «листвы и ветра» равно спокойно жертвует врагом, другом и собой.

И, может быть, только благодаря этой тонкости Змееныш Цай дожил до сорока двух лет.

Но теперь... теперь Змееныш все чаще замечал за собой проявление человеческих чувств, мешающих сосредоточиться — словно на доселе чистом зеркале стали появляться туманные пятна от чьего-то дыхания.

Чьего?

Не самого ли лазутчика?!

И второе — именно с этого времени над ним будто разверзлось небо, явив немигающий глаз; куда бы Змееныш ни шел, что бы ни делал, он не мог избавиться от ощущения слежки. Слежки чуждой, при полном отсутствии интереса к лазутчику, как не интересуется кузнец пылью на копыте лошади, когда собирается набить подкову.

Смахнет походя или вообще поверх приколотит.

Змеенышу было очень трудно жить с этим глазом над головой.

Наконец преподобный Бань утомился и погнал своего самого безобидного инока к толстяку хозяину за переносной жаровенкой.

Змееныш обиженно вздохнул — дескать, не верят честному рассказу! — и спустился во двор, по дороге размышляя:

«Преподобный Бань числится в свите принца Чжоу, и, значит, у достойного монаха наверняка должны быть личные покои во дворце кровнородственного вана. Просто не может не быть! Даже учитывая то, что тайная служба приставила к принцу именно Баня только со дня возвращения Чжоу-вана в наново жалованный удел. До того рядом с принцем Чжоу находился какой-то другой монах... впрочем, неважно. Значит, покои есть. Но мы останавливаемся на захудалом постоялом дворе, да еще и чуть ли не за городом, у Линьцинской заставы! И, думаю, не сегодня-завтра покинем Нинго. Не хочет, не хочет преподобный видеться с принцем — опалы ждет? Тогда чьей? Опалы вана в случае восшествия на престол нового Сына Неба; или опалы собственной? Станет ли новый император благоволить к тайной службе, как благоволит к ней государь Юн Лэ? Зачем мы идем в Бэйцзин — за пятицветной грамотой на чин или за кангой-колодкой и палаческими клещами в бок?!»